Якудза - Силлов Дмитрий Олегович "sillov" - Страница 36

— Убраться бы надо, теть Клав, — с сочувствием в голосе смиренно попросил Макаренко. — А то ведь работать скоро.

— Охо-хонюшки, — застонала Клавдия Ивановна, по частям вставая со стула. — Все, хватит! С сегодняшнего дня я в рот не беру!

Опера перестали суетиться и замерли.

— Теть Клав, а тебя кто-то заставляет? — вкрадчиво поинтересовался дохлый Замятин.

— Так ты же вчера чуть не силком заставил, доходяга!

— Я?! — ужаснулся Замятин. — Да что ж я, извращенец какой?

Клавдия Ивановна наконец встала со стула, взяла со стола недопитую бутылку «Гжелки», махнула оставшееся прямо из горла и возмущенно уперла руки в боки.

— Скажи, не предлагал?

— Не предлагал! — отчаянно возопил Замятин, для убедительности прижав обе ладони к сердцу. Петров, давясь хохотом, корчился в углу.

— Так как же не предлагал? Я зашла, ты стакан налил?

— Налил.

— А говоришь, не предлагал!

— Не предлагал!

Больше сдерживаться было невозможно. Петров, гогоча как беременный гусь, согнувшись пополам, вывалился из кабинета.

— Опять подкалывают, скоты, а в чем — не пойму, — обиженно сказала Клавдия Ивановна. — А ну, остальные тоже выметайтесь из кабинета! И пока не приберу, чтоб ни одного ментовского рыла здесь не было. Кто сунется — тряпкой по морде охерачу.

Остальные не заставили себя упрашивать.

— Во бабка! Не бабка — кремень, — отсмеявшись, сказал Замятин и достал из кармана плоскую флягу. — Советской закалки. Всю ночь с нами квасила — и хоть бы хны… Ты уж не обессудь, Андреич, дело такое… Голова трещит, будто кувалдой въехали.

— Бывает, — пожал квадратными плечами Макаренко. К чужим слабостям он иногда под настроение бывал снисходителен. — Ну, что нового нарыли?

Замятин отхлебнул из фляжки и помрачнел.

— Да вот, то самое и нарыли. Похоже, еще один висяк. Вернее, два.

— ???

— Отчет судмедэкспертизы мы к тебе на стол положили. Вместе с новым делом. Тебе шеф его велел передать.

— Опять мне?! — поднял бровь Макаренко. — Он там совсем или как… У меня и так нераскрытых выше крыши.

— Наше дело сторона…

— А, — махнул рукой Макаренко, — и хрен с ним. Одним больше, одним меньше… И что там? В двух словах? Пока Ивановна убирается.

— Два трупа. Один московский бизнесмен, другой — наш, местный. Дорожные рабочие проявили бдительность. Кто-то ночью заасфальтировал лишние пару метров шоссе, а они не поленились и от любопытства расковыряли. Может, клад надеялись найти. А нашли геморрой на наши задницы. Московскому кто-то горло раздавил. А тот барыга, который наш, от разрыва сердца окочурился. Я думаю, что он со страху кони двинул. Увидел чего-то такое — и накрылся валенком…

Замятин снова приложился к фляге. Пил он не отрываясь, мелкими глотками, натужно дергая кадыком. Его худое лицо в такт подергиваниям кадыка медленно наливалось красным, словно маленький насос в горле опера Замятина толчками накачивал кровь в милицейскую голову.

— Ф-фу, — выдохнул Замятин, наконец-то оторвавшись от фляги. Кровь с лица как-то разом схлынула вниз, наверху остались лишь выпученные глаза. Макаренко мысленно поморщился.

— Хорошо пошла, паскуда!

Замятин помотал головой и несколько раз шумно выдохнул в сторону.

— Извиняй, Андреич. Сам понимаешь, после такого без допинга никак… Да уж, — продолжил он прерванную тему. — Многовато в последнее время на нашей земле народу стали мочить. Как в чукотском анекдоте. Тенденция, однако.

— Это точно, — задумчиво сказал Макаренко. — Только вот не пойму. Убийства — это ж вроде как не совсем по адресу. А убойный отдел, прокуратура чем у вас тут занимаются? Я еще тогда, с тем серийным убийцей иноверцев что-то недопонял, думал, меня с ходу в убойный определили, а теперь и вовсе не догоняю, что к чему. Не разъяснишь?

Замятин сначала выпучил было глаза, но, вспомнив что-то, вернул глазам былую глубокомысленно-похмельную форму.

— Тебя, капитан, послушаешь — прям у вас в Москве каждый своим делом занят. Но мы ж тоже Кивинова почитываем.

Он наморщил лоб и процитировал по памяти:

— Непосредственно раскрытием убийства занимались как обычно территориальные оперы да участковые. Обещанных приданных сил не придали.

Он хмыкнул.

— Даже догадываюсь, куда бы нас послали прокурорские с нашими жмуриками. Между нами, мы уже ввалили трендюлей тем асфальтоукладчикам, чтоб впредь асфальт укладывали, а не ковыряли. А опосля хотели их напрячь на тему, чтоб под шумок обратно твоих теперишних подопечных в асфальт закатать, да не получилось. Кто-то из них барыгу нашего местного узнал — и все, не прошла затея. Как пить дать слухи бы поползли — и вот тогда прокурорские сто пудов бы нарисовались. С навазелиненными авторучками по наши задницы. Если были бы в том асфальте бомжи какие-нибудь, да кто ж бомжей в асфальт-то катать будет? Их…

— Горло ему чем давили? — перебил Макаренко философские рассуждения похмельного опера.

— То есть как «чем»? — не понял Замятин. — И кому? Барыге нашему? Так я ж тебе говорю, он…

— Я про второго. Московского. У него на шее следы какие-нибудь есть? Типа царапины, ссадины?

— Да нет, ничего особенного.

— Понятно…

Из кабинета торжественно выплыла дородная фигура уборщицы с объемистым бумажным пакетом в одной руке и с ведром грязной воды в другой.

— Можете заезжать, — бросила она через плечо и плавно поплыла вдоль коридора.

— Заезжают, Ивановна, зеки в хату, — ласково поправил уборщицу Замятин.

— У вас и так вся жизнь — камера, — отрезала та, удаляясь в сторону туалета. Оттуда, тряся мокрой головой, выскочил Петров и галантно придержал даме дверь. Одарив опера высокомерным взглядом, Клавдия Ивановна исчезла в недрах санузла.

— А ведь в чем-то она права, — вздохнул Замятин. — Не жизнь, а каторга.

И снова отхлебнул из фляжки.

— Все, господа хорошие, отдавайте ключи — и работать, — сказал Макаренко.

Замятин с кислой миной порылся в кармане и достал ключи от кабинета следователя.

— Кто будет хорошо арботайн, тот будет кюшать суп из брюква, трищ капитан?

— Будет, будет, шашлык из тебя будет, — рассеянно ответил Макаренко. — А еще раз такой срач с утра оставите — хрен вам по всей морде будет, а не ключи…

Потом были бумажки. Нереальный, непрекращающийся каждодневный ворох дел, протоколов, своих и чужих отчетов и отписок, которые, возможно, никто никогда не прочтет, но которые нужны просто потому, что так заведено. Потому, что это и есть основная работа следователя — писать, читать и подшивать измученную чернилами бумагу в толстые картонные папки…

— Надоело!!!

Макаренко с ненавистью захлопнул толстенное «Дело».

Дело было безнадежным и бестолковым. Кто-то когда-то года два назад в каком-то захудалом обменном пункте сделал контрольную закупку пятисот баксов, а сумма в выданной справке не совпала с суммой, указанной в дубликате, ровно на два нуля. Но хозяин пункта оказался ушлым малым, сунул кому-то в карман эти недостающие два (или три?) нуля, и «дело» легло под сукно. А сейчас это сукно ковырнул кто-то сверху — и вот уже которую неделю тянется тягомотина, нудная, как мексиканский сериал, и бесполезная, как ловля снежного человека. Кто тогда ту справку выписывал? Кто тогда работал? Ах, та девушка уволилась? А подпись чья? Не ваша? Похожа на вашу, но не ваша? Надо же. Вы хвостик в своем факсимиле по-другому обозначаете? И давно?

Макаренко застонал.

«Как есть ты „Висяк“, Макаренко, так ты им и останешься. И всю херню на тебя по жизни цеплять будут заместо орденов и медалей. Потому как в каждой стае должна быть своя белая ворона. Непьющая, некурящая, вся такая из себя до тошноты спортивно-правильная, на которую просто необходимо навесить всех нераскрытых и непойманных собак».

— Ну вот, Педагог, вот ты и снова начал себя жалеть, — усмехнулся Макаренко своим мыслям. — Стареешь? Или тупеешь? Или все вместе и сразу?

Он встал из-за стола, пружинистой походкой прошелся по тесному кабинету, со стуком упал на кулаки, отжался от вылизанного Клавдией Ивановной пола пятьдесят раз, вскочил и провел плечистому мужику в зеркале несколько серий прямых в подбородок.