Портрет тирана - Антонов-Овсеенко Антон - Страница 61

На этап, уже из Таганской тюрьмы, Мария уходила совсем седой.

Не стоит, пожалуй, описывать все ужасы одного из филиалов Лубянки в Подмосковье — Сухановских застенков. Тамошние мастера превзошли даже лефортовских. Этот пресс не выдерживал никто.

Нарком финансов Г.Ф. Гринько показал под пытками, что еще в 1923 году совместно с украинским писателем Василем Блакитным сговорился поднять вооруженное восстание против Советов.

Оба погибли, Оба реабилитированы. Оба забыты.

Поэт-сатирик Остап Вишня рассказывал сокамерникам, что подписал протокол допроса, не глядя, под гипнозом, а когда пришел в себя, потребовал все назад. Но лубянская машина обратного хода не знала.

Следователи добывали показания любой ценой, любыми средствами. Уж очень заманчива-благородна цель — доложить об исполнении Ежову или Берия, а то, страшно сказать, — Самому…

Один следователь жаловался коллеге:

«Устал чертовски! Трое суток мучился с Бухариным, пока он не подписал материал против Рыкова. Теперь отдохну и возьму в работу Рыкова — пусть покажет на Бухарина».

Качество показаний — а борьба шла, как нетрудно догадаться, не только за количество — зависело от болевого порога. Попадались жертвы с очень высоким порогом: Котолынов, Угланов, Реденс, Косиор, Блюхер, Сванидзе (Алешу Сванидзе, правда, не пытали, но он предпочел «раскаянию» смерть). Некоторых удалось сломить угрозами расправы с детьми, близкими. Сломленных тоже убивали. Если бы им в лапы попался американский индеец, гордый, отважный, не умеющий сгибаться, — удалось бы его сломить? Хватило бы «классических» приемов или пришлось бы новые изобретать?

У Джорджа Орвелла в книге «1984» описана камера № 101, где у помещенного в специальный станок инакомыслящего свирепые крысы выедают заживо лицо, язык, гортань. Напрасно автор это сделал: подражатели найдутся.

После подавления крестьянского восстания 1358 года, знаменитой Жакерии, побежденных искателей свободы казнили, иногда с помощью щекотки. Жертву привязывали к скамье и щекотали солью подошвы ног. Человек закатывался в смехе и погибал. Почему бы Лубянским мастерам не казнить вот так-то, весело? Действительно, почему?

Но тогда, чего доброго, их могли бы обвинить в низкопоклонстве перед Западом. Разве мало своего, отечественного опыта?

Лишь десять лет спустя после смерти Сталина советская наука осмелилась приступить к систематической публикации документов и серьезных исследований эпохи опричнины (сколько же десятилетий придется ждать появления в свет нелицеприятной истории сталинщины?). В 1963 году в Москве опубликован сборник «Исследования по истории опричнины».

«Чтобы человек не успел покаяться и сделать предсмертные распоряжения, — сообщает С.Б. Веселовский, — его убивали внезапно. Чтобы его тело не могло получить выгод христианского погребения, его разрубали на куски, спускали под лед или бросали на съедение собакам, хищным птицам и зверям. Чтобы лишить человека надежды на спасение души, его лишали поминовения… Это было страшнее физической боли и даже смерти, так как поражало на вечные времена душу»[162].

Задушив руками Малюты Скуратова митрополита Колычева, который отказался благословить на литургии в Успенском соборе царя и окружавших его опричников, Иван Грозный уничтожил затем и всех родных дерзкого митрополита.

Культ предков на Руси соблюдался ревностно, старший в роду отстаивал его даже ценой собственной жизни. Вот почему царь изничтожал весь опальный род, с немощными старухами, младенцами. Чтоб следа не осталось ни на земле, ни на небе.

Поздние российские монархи тоже не терпели, подобно Ивану Грозному, инакомыслия, но преследованием семей своих политических противников не унизились (исключения были). Вспомним эпоху декабристов, вспомним семью Александра Ульянова. Старший брат Ленина покушался на жизнь императора, преступника казнили, но родных не тронули.

Не то Сталин. Истребляя своих конкурентов — а самыми опасными были видные соратники Ленина — он пользовался древним рецептом: уничтожал весь род. Убивал тайно и внезапно. Места захоронения убитых неизвестны никому до сих пор. Даже у тех революционеров, которым теперь ставят памятники, нет могил. И в лагерях, где погибли миллионы честных людей, могилы не сохранились. Негде преклонить колени пред прахом погибших. Некому помянуть — ни дома, ни в церкви…

…Год 1906. Я. Сосновскому, приговоренному к каторге, градоначальник Севастополя Рогуля разрешил, под честное слово, участвовать в похоронах отца. С кладбища Сосновский вернулся в тюрьму.

Спустя пятнадцать лет, в 1921 году, с разрешения Ленина арестованные анархисты были выпущены из тюрем на похороны революционера Петра Кропоткина.

Прошло еще пятнадцать лет. Сталин на похороны не выпускал никого. Не было самих похорон, некому было бы и сопровождать покойников, случись — фантастическое предположение — похороны. Ибо арестовывали, убивали всех родственников «врага народа», всех знакомых.

Эти удобные порядки ввел в стране грузин, рожденный на земле, где существует освященный веками культ покойных родителей, предков. Где так сильны традиции рода, семьи.

Сталин показал, что можно пойти дальше Ивана Грозного. Вместе с родными арестованного «врага» он уничтожал книги, бумаги, письма, фотографии, личные вещи — все следы пребывания на земле. Но прежде чем это сделать, он бросал их на поругание со всех газетных и митинговых амвонов. Изуверская практика посмертного надругательства — от него, радетеля. Но вину с ним разделяет каждый исполнитель.

А ведь были среди них — в партийных и карательных органах — люди потенциально честные. Некоторые пытались даже протестовать. Но они никого не спасли, а лишь ускорили собственную гибель. И навсегда отвадили других.

В 1936 году на собрании партийного актива управления НКВД Ленинграда выступил Дровяников:

«Товарищи, мы не раскрываем, а фабрикуем заговоры… Мы преследуем и уничтожаем людей по клеветническим и неверным обвинениям. Я знаю, что меня ждет, но я не могу умолчать о том, что сейчас делается в НКВД».

Сотруднику НКВД В.А. Кандушу запомнилось, какой яростный отпор получил на собрании «пособник врагов» от председателя Ленсовета И.Ф. Кодацкого: «Речь Дровяникова свидетельствует о том, что и в НКВД проникли враги народа и что их нужно беспощадно выкорчевывать».

Погибли оба — Дровяникова прикончили той же ночью, Кодацкого «выкорчевали» через год.

В 1938 году в одной камере на Лубянке сидело шесть «врагов народа». Один из них, работник Северо-Кавказского крайкома партии Павленко (назовем его так), был из тех счастливчиков, кто уцелел после заседания Военной коллегии Верхсуда. Павленко только что привезли из лагеря в Москву, и он удостоился чести быть допрошенным самим Берия. Из камеры его вызвали в 10 утра — время для допросов и пыток неурочное: утром и днем вызывали только стукачей. Павленко вернулся вечером. Оказывается, недавно в Ленинграде застрелился бывший начальник управления НКВД М.И. Литвин. Он оставил записку: «Не могу больше участвовать в уничтожении честных людей и фабрикации ложных дел». Содержание предсмертной записки Литвина стало многим известно, и Берия решил во что бы то ни стало разоблачить погибшего, как замаскированного врага.

Павленко знал Литвина лично, бывший заместитель Ежова приезжал с инспекцией в Ростов-на-Дону.

…Берия сидел в кабинете (свидание назначено было в Лефортовской тюрьме) и держал в руке стальную пружину с деревянной рукояткой. Ввели Павленко, посадили в отдалении на стул. Берия потребовал от арестованного показаний против Литвина — будто тот принудил Павленко отказаться на заседании Военной коллегии от ранее данных показаний и будто Литвин преследовал при этом определенную цель — дискредитировать Органы. Но у Павленко не было встреч с Литвиным во время следствия… Берия, угрожающе играя пружиной, предложил Павленко вспомнить разговор с Литвиным. Ему так хотелось доложить Хозяину, что Литвин застрелился из боязни разоблачения.