Бумажные кости (СИ) - Врочек Шимун - Страница 1

Глава I. Медведь и опера

Глаз спрута вспыхивает ярко-красным. В рассеянном свете мириады пылинок похожи на рубиновую крошку – кружат вдоль изгибов желтых костей, вьются над стеллажами с чучелами, скользят мимо бликующих колб… Взгляд спрута печален и зол. Заключенный в круг цветного стекла, он царит над холодным залом Музея Естественной Истории. Его видно отовсюду. Руки-щупальца двойной спиралью стремятся к центру круга. Ловкая оптическая иллюзия, не более, но кажется, что спрут вертится в своей клетке из осколков синего и зеленого стекла. Витраж режет осеннее солнце на полосы. Вдалеке колокол кафедрального собора пробил полдень.

– Но ты, прекраснейшая дева, что сердце ранила мое… – глубокий сильный баритон взметнулся под купол музея.

Стиснув зубы, Норман Планкет медленно подтянул хвостик пружины к зубчику шатуна. Работа требовала максимальной сосредоточенности. Планкет готов был терпеть пыльную духоту и холод музея, но чудовищные завывания компаньона выводили из себя. О какой сосредоточенности может идти речь, когда прямо над ухом несостоявшаяся оперная звезда устроила репетицию?

– Любовь моя Аделида, с твоей красою не сравнится, – певец на мгновение замялся. – Пам-пара пам-пара какая-то птица…

Пружина соскочила, звонко щелкнула по каркасу. В который уже раз. Вздохнув, Планкет снова поддел ее пинцетом. По виску ползла капелька пота, щекотала.

Перед ним на спине лежало чучело полярного медведя. Зрелище одновременно чудовищное и жалкое: белая шкура мешком обвисла на стальном каркасе; когти обломаны. Клыки длиной с палец выдавали в звере хищника, но в круглых стеклянных глазах застыла вселенская грусть.

Сквозь дыру в брюхе виднелось таинственное переплетение шестеренок, блоков и ременных передач – механизм, приводящий чучело в движение. Теоретически. На практике же Планкет третий день пытался заставить медведя вставать на дыбы и поднимать лапы, но все без толку. Дальше мерзкого скрипа, раздававшегося всякий раз, когда запускали механизм, дело не шло. Фласк называл эти звуки «несварением», и, как человек, начисто лишенный чувства юмора, находил крайне забавными. Планкет же чувствовал себя словно хирург, пытающийся оживить ветхую мумию посредством удаления аппендикса.

Вокруг чучела были разбросаны многочисленные инструменты, шестерни и изогнутые латунные трубки гидравлического привода. В прежние времена Планкет никогда бы не допустил подобного беспорядка, однако до торжественного открытия «экспозиции» осталось меньше суток, и он начал нервничать. Если к завтрашнему утру медведь не оживет, на его карьере механика, и без того неудачной, можно поставить крест.

Планкет провел тыльной стороной ладони по лбу, размазывая пот и масло. Проклятье… А ведь какая хорошая была идея! Даже гениальная – живые чучела в музее Естественной Истории! Настоящее искусство, не чета ржавым автоматонам Механического завода.

Если не считать завываний компаньона, в зале было тихо. В преддверии праздника, Дня Большой Бойни, музей закрыли для посетителей. Над головой Планкета раскачивался на тросах скелет кита-горбача. Косые тени ребер пробегали из одного конца зала в другой и обратно. Каждый раз, когда эта бесплотная гребенка скользила по его спине, Планкет вздрагивал. Дело было не в неприязни к костям или китам – тени напоминали ему о Невероятной Карусели.

Впрочем, о Невероятной Карусели напоминали и разбросанные инструменты, и темные пятна вокруг масленки, даже в песне компаньона Планкету чудилась мелодия аттракциона. Стоило закрыть глаза, как он снова видел жадные языки пламени, лижущие бока заводных лошадок; пузырящуюся и лопающуюся краску… Планкет потратил на создание Карусели почти год, влез в сумасшедшие долги – огню же потребовалась всего пара часов, чтобы мечта обернулась грудой золы и оплавленного металла. Все, что у Планкета осталось, – долговые расписки. По удивительному стечению обстоятельств они не соизволили сгореть вместе с аттракционом.

Теперь надежда только на «экспозицию»: если повезет с медведем, есть шансы получить заказ и на другие экспонаты, быть может, оживить музей целиком. Рассчитаться с долгами… Однако, пока удача и не думала поворачиваться лицом.

– Но что же ты, Аделида, не даришь мне взгляда…

Рядом с масленкой лежала толстая книга в потеках, с рваной обложкой. «Охотничьи трофеи, их добыча, обработка и хранение» – на удивление занудное пособие по таксидермии для начинающих. Книга была тяжелой. Планкет едва сдерживался, чтобы не запустить ей в певца. Механик втянул голову в худые плечи, заставляя себя думать исключительно о шестеренках, но в стеклах очков медленно разгоралось пламя.

В противовес Планкету, его компаньон, Сайрус Фласк, был высок и толст. Черные волосы вихрами торчали во все стороны: прядка вверх, две прядки вбок – по схожей технологии вороны строят гнезда. Фласк никогда не пользовался расческой, – не столько от лени, сколько из страха: стоит роговым зубьям коснуться головы, как разряды статического электричества спалят шевелюру на корню. Его борода походила на ком пакли, измазанной дегтем, фрак лоснился на локтях, под воротником рубашки трепыхался мятый галстук-бабочка.

Певец с задумчивым видом прохаживался вдоль стеллажей с чучелами тропических птиц. Яркое оперение то и дело вспыхивало россыпью драгоценных камней, но Фласк был бесконечно далек от красот природы. Лишь на секунду он задержался перед чучелом тукана – уважительно кивнул на огромный клюв, но пения не прекратил.

– И страсть терзает мое сердце, гарпун любви его пронзает… Я спел бы дальше вам немного, но слов, увы, певец не знает…

Планкет с надеждой посмотрел поверх очков в спину компаньона. Голос у Фласка, надо признать, был отменный. Беда в том, что с чувством ритма у певца отмечались те же проблемы, что и с юмором.

– Но вспомнил я слова такие: любви моей отрада сердца открыла маленькую дверцу…

Терпение Планкета лопнуло. Он с размаху швырнул пинцет через весь зал и вскочил на ноги. В медвежьем брюхе что-то взвизгнуло, сорвавшаяся пружина отлетела в сторону.

– Когда же ты заткнешься, наконец?!

Фласк вздрогнул и величественно повернулся к механику. На широкое лицо осторожно наползло недоумение.

– Простите, друг мой, неужели вам не нравится? Я очень люблю эту арию из «Левиафана». Вы послушайте: Любовь сдвигает океаны…

– Замолчи, – прошипел Планкет. – Займись лучше делом, а не слоняйся, распевая свои якобы арии! Пока все чучела не решили сбежать отсюда куда подальше.

Фласк скривился.

– Какая замечательная шутка! Ее, кстати, можно углубить: представьте, если бы я пел на кладбище, то вы могли бы сказать, что сейчас вылезут скелеты и пойдут копать себе новые могилы! Ха-ха! Очень смешно.

Планкет старательно пересчитал позвонки на китовом хребте. Проблема была в следующем: Фласк прекрасно понимал, что поет плохо, но при этом страшно обижался, когда ему об этом напоминали. Человек гордый и самовлюбленный, он крайне болезненно относился к любой критике. Краем глаза Планкет взглянул на компаньона – щека Фласка дергалась.

– Я не люблю оперу, ты же знаешь, – примирительно сказал механик. – Ты мог бы спеть… что-нибудь народное?

Фласк мрачно кивнул.

– В который раз убеждаюсь, что вы, друг мой, ни черта не смыслите в искусстве. Народное?

– А еще лучше, – поспешил добавить Планкет. – Займись ревом. Рано или поздно, но медведь у меня заработает. Но если он не будет реветь, какой от него толк?

Фласк тяжело вздохнул. Всю сознательную жизнь он мечтал петь в опере, но природа, словно в насмешку, наградила его способностями, уместными разве что в цирковом балагане. Фласк стал имитатором – может, не самым лучшим, но ему неплохо удавалось хрюканье и кудахтанье. А одной из идей Планкета, на которую клюнуло руководство музея, было заставить медведя не просто двигаться, но еще и рычать.

Рядом с чучелом стоял старый фонограф. Помятый раструб покривился в сторону, лак потрескался и облупился, лишь новенький отполированный валик блестел медью. Это была почти антикварная модель, еще с ручным приводом. На более современный аппарат у Планкета не нашлось денег. Привод пришлось наспех мастерить из механизма от часов с кукушкой и каучуковых аптечных жгутов.