На далеких рубежах - Гребенюк Иван - Страница 82

Так судьба, может быть, и улыбнулась бы мне, не приглянись я одному вдовцу. Его звали Антоном. Это было мерзкое и распутное подобие человека. Подонок. Он преследовал меня, ходил за мной по пятам. То упадет на колени передо мной, то неожиданно выскочит из-за кустов и схватит меня, как зверь… Я отбивалась от него, а чаще спасалась бегством: ходила я в школу на лыжах, а на лыжах меня и ветер не догонит…

Убедившись в том, что меня не возьмешь ни добром, ни силой, Антон изменил тактику — начал подмазываться к отчиму, чтобы с его помощью сломить мое упорство. Он спаивал его, сулил заботиться и кормить до конца дней. Это было для отчима очень заманчиво, и он стал просить меня выйти за Антона замуж. Я, конечно, и слушать его не хотела… Но не подозревала, что он давно уже пропил меня Антону…

Однажды — это было в начале нынешней зимы, я училась уже в десятом классе — отчим предложил пойти с ним на охоту. «Пойдем, дочка, в тайгу, — сказал он. — Авось посчастливится дикую козу убить. Одному мне уже не под силу, хворь одолела… А ты поможешь мне добыть мяса».

Я согласилась. Ведь отчим все-таки кормил меня.

И вот мы, прихватив ружья и капканы, тронулись в путь. Далеко за горами, покрытыми хвойными лесами, стояла охотничья хижина; мы должны были переночевать в ней, а наутро отправиться дальше через непролазные чащобы. Там, по словам отчима, водились козы. По крайней мере, прежде он часто охотился в тех местах и всегда возвращался с добычей.

Шли мы целый день. Я — впереди, прокладывая лыжню, а отчим — за мной. Когда сгустились сумерки, повалил снег — густой, лапчатый. Небо, тайга, горы — все смешалось в сплошную белесоватую кашицу. Отчим, однако, уверенно направлял меня. В пути и ночь застала нас. Пробираясь меж деревьев, я вдруг уловила запах дыма.

Меня охватило смутное беспокойство. Дым в тайге — это признак присутствия человека. Кто же этот человек? Правда, там мог находиться и совсем посторонний. Но я почему-то подумала об Антоне. И хижина, которую мы вскоре увидели, показалась мне западней.

В маленьком оконце тускло теплился огонек. «Кто там? — спросила я отчима. — Не Антон ли?» — «Не бойся, доченька, не бойся», — спокойно сказал он. Переступив порог, я сразу увидела Антона. Первая же мысль, которая мелькнула в голове, была: бежать. Но метель, ночной мрак остановили меня. К тому же я невероятно устала.

Антон был пьян. Он остановился передо мной, качнулся на нетвердых ногах, дохнул перегаром настоянной на табаке самогонки, ухмыльнулся. Потом принялся угощать отчима. Они пили прямо из бутылки, закусывая салом и луком. Меня пока что не трогали. Я сидела в углу на поленнице, не выпуская из рук ружья. Меня душила обида. Я с трудом сдерживала слезы. Пусть не родную, но все же дочь продает отец за стакан самогонки…

Я хорошо знала, каков он, Антон, и твердо решила, если что, умереть.

Опорожнив бутылку, Антон достал из мешка вторую, откупорил и протянул мне. «Выпей, легче будет», — сказал он. Я резко оттолкнула его руку. «Чего кобенишься?» — нахмурился отчим. Я сказала, что отныне он мне не отец, и предупредила, что из того, что они задумали, ничего не выйдет. Антон громко расхохотался. «Ты что, бежать надумала? Далеченько, не убежишь! Ты лучше отца послушайся. На, выпей с дороги! Вот сало. Хочешь — поджарю на огне. Все для тебя сделаю. Ты у меня вон где сидишь, — он ударил себя кулаком в грудь. — Одна ты у меня. Королева! По медвежьим коврам ходить будешь! На пуховиках спать…»

Он поднялся, чтобы подойти ко мне. Я вскинула ружье, взвела курок. «Не лезь, гадина, застрелю», — предупредила я.

Как я тогда не нажала на спусковой крючок — сама не знаю. Только вижу: хоть и пьян он, но понял, что со мной шутки плохи. Уселся на свое место у огня и больше уже ко мне не приставал.

Молчал он, молчал и отчим. А я сидела, держа палец на спусковом крючке. И что бы в этот момент выскочить из хижины, встать на лыжи и помчаться куда глаза глядят… Так нет, струсила, испугалась ночи, подумала, что как-нибудь да выкручусь. Просижу до рассвета, а там — уйду…

Дым ел глаза. Хлопьями пушило оконце хижины, шумела тайга. Собрав в мешок свои пожитки, Антон отодвинулся от огня, расстелил кожух и улегся. Рядом примостился отчим. Я подождала немного, решила, что они заснули, и тихонько достала из своего мешка сухари — голод мучил меня. Сидела, грызла сухарь. Постепенно одолевала усталость. Веки мои начали смыкаться и, как я ни прогоняла сон, он все же сковал меня. Вдруг слышу, кто-то подбирается ко мне. В нос ударил запах самогонки и табака, отвратительный, нестерпимый. Я пыталась закричать, но потная ладонь зажала мне рот.

Смрад, рычание. Будто не человек, а дикий зверь напал на меня. Вырвавшись, шарю по полу и не могу найти ружье. Ползу к отчиму. «Отец!» — кричу. Не слышит или притворяется, что не слышит. Неожиданно натыкаюсь во тьме на его ружье. Взвожу курок.

В это мгновение в печурке вспыхнула сухая листва, и я увидела Антона. В руке у него был нож. «Моя или ничья», — прошипел он, приближаясь. Вот-вот ударит… «Ну?» — спрашивает. Не помню, как я нажала на спусковой крючок. Антон как стоял, так и рухнул навзничь. По лицу потекла кровь.

Я выскочила из хижины, встала на лыжи и понеслась, сама не зная куда. К счастью или к несчастью, я миновала горы, где, вероятно, так бы и погибла. Выбралась на равнину. Шла день, ночь, не встретив ни одного селения. Неожиданно вышла на дорогу. Присела отдохнуть. Показался грузовик. Попросилась в машину, и шофер привез меня в село Каменку. Там продала ружье — я ведь была без копейки денег. Вскоре я узнала, что за Холодным Перевалом есть аэродром, где можно устроиться на работу. Так я очутилась в авиационном городке. — Нина помолчала, потом подняла на Телюкова глаза: — Теперь ты знаешь все: я убила человека… Рано или поздно меня разыщут и арестуют. — И, не выдержав, она горько разрыдалась.

Нина плакала, уткнувшись головой в подушку, а Телюков, который в полете в самой сложной ситуации мог в любое мгновение найти правильное решение, теперь не находил его. Он успокаивал Нину, но не знал, что сказать, что посоветовать и как вообще отнестись ко всей этой истории. Конечно, Нина не могла не обороняться. Этот мерзкий тип, безусловно, ударил бы ее ножом. Но факт остается фактом: на ее совести смерть человека, каким бы подлым он ни был.

Невозможной и невероятной казалась ему мысль о том, что Нину будут допрашивать, вызывать в суд. Нину, которая стала для него родной, сберегла для него самое святое, чем владеет девушка, — свое достоинство и честь. А как бы он повел себя на ее месте? Вероятно, так же. Да и как может быть иначе?

— Успокойся, Нина, — наконец сказал Телюков. — Вдвоем мы что-нибудь придумаем. Твоя судьба — это теперь и моя судьба.

— Нет, нет, я не допущу, чтобы ты страдал из-за меня, не спал ночами, прислушиваясь к каждому шагу не лестнице… Я уйду.

— Куда? Ну куда ты уйдешь? Я не пущу тебя. Я буду за тебя бороться! Сегодня же, а если сегодня меня не отпустят, то завтра мы распишемся. У тебя будет моя фамилия, и пусть тогда ищут…

Он считал, что это наилучшее решение, которое только может прийти в голову здравомыслящему человеку. Ему и невдомек было, что Нина не имеет ни паспорта, ни метрики, что она устроилась на работу как местная жительница, представив прошлогоднюю справку из школы.

Кое-как успокоив Нину, он попросил ее остаться дома до его возвращения, собираясь вернуться к обеду.

— Мы это дело еще раз обмозгуем, обдумаем как следует. Не падай духом. Я уверен, что все будет хорошо.

Но Телюков был летчик. И не просто летчик-истребитель. Он был перехватчик. Неожиданно его подняли по тревоге в воздух, и штурман-оператор повел его вдоль границы на север. Далеко позади остался Холодны Перевал. Телюкова посадили на запасном аэродроме, где он должен был дозаправить самолет горючим, воздухом, кислородом.

Самолет дозаправили, но назад не выпустили. В районе аэродрома поднялась бешеная пурга. Закрутила, завертела, закрыла белый свет. Мело сверху, мело снизу. Самолет поставили на прикол, а летчика отправили в гарнизонную гостиницу.