Красный ледок
(Повесть) - Ковалев Павел - Страница 14

У меня после этих слов Софьи Марковны голова закружилась от радости. Даже, если бы и хотел, ничего сказать не могу. Только не молчала, как не раз уже было в такие минуты, мать:

— Спасибо вам, Софья Марковна… Раздевайтесь, пожалуйста, да садитесь, с дороги отдохните…

— Да я не очень устала…

И Софья Марковна, посмотрев на молчаливо сидевшего возле стола отца, подошла, села рядом с ним. Он подвинулся, уступая ей место. Учительница заговорила:

— Вы что, не рады, что сын опять в школу пойдет?

— Пускай себе идет, — безразлично ответил отец.

Услышав такое, я решил схитрить:

— А я в школу больше не пойду.

У Софьи Марковны даже глаза округлились, до того она была удивлена таким моим заявлением. А отец снова безразличным тоном, будто самому себе, произнес:

— Пускай не идет… Грозить вздумал…

Мать разнервничалась и, громко всхлипывая, стала приговаривать:

— Что ж это ты такое, Прокоп, говоришь… Или ты враг своему сыну?

Софья Марковна продолжала удивленно поглядывать на моих родителей, всем своим видом показывая, что она ну абсолютно ничего не понимает и вот внимательно прислушивается, чтобы понять, что же в конце концов происходит в нашей хате.

— И не пойду! — громко сказал я, почуяв силу в своих словах, — Сказал, и не пойду! Не хочешь ты в колхоз — не хочу и я в школу! А в колхоз пойду… Один пойду! И работать буду… Вместе с дядей Игнатом… Благо у него одни девчата в хате…

Слишком уж по-взрослому говорил я. Какая-то жестокость ко всему появилась у меня.

Софья Марковна заметно успокоилась. Теперь она понимала, чем мы все по-прежнему озабочены, о чем шел у нас разговор до ее прихода. Теперь она сообразила, что ее сообщение, ее новость не такая уж важная, вернее, важная, но не для всех в одинаковой мере. И она, зная, что случилось в нашей деревне, зная об отцовском намерении выйти из колхоза, начала:

— Неразумно, дядя Ничипорук, противиться. Ваше решение — это помощь врагам колхоза. Оно только обрадует их…

Говоря это, Софья Марковна имела, конечно, в виду прежде всего отношение отца к моему возвращению в школу. Но она, женщина умная, понимала, что все вертится вокруг одного — возвращения в колхоз. Потому она и высказалась. А отец пусть понимает как хочет.

Мать молчала. Поглядывала то на меня, то на отца. А он поднялся со скамьи, пошел к двери, ничего не ответив учительнице. Это ее удивило, взволновало:

— Вижу, вы и слушать не хотите… Это уж слишком…

— Да есть ли о чем говорить, товарищ учительница…

— Софья Марковна, — подсказала отцу мать.

— Мы, Софья Марковна, не были первыми тогда, когда все это начиналось. Не хочу быть и теперь первым… Как все, так и я.

— Так все у вас говорят, да друг на друга кивают, — поглядывая то на отца, то на мать, сказала учительница. — А вы же не последний в деревне человек… Вы же и сына такого имеете, против которого идти нехорошо… Мы всей школой его сейчас поддерживать будем…

Отцу явно нечего было говорить. Учительница обезоружила его своей логикой. Он только тихо повторял одно и то же: «Как все, так и я», — и боком, боком выкатился незаметно из хаты.

Тогда Софья Марковна продолжала разговор с матерью. Да так просто и открыто, что та приблизилась к ней, начала и сама шепотом ей что-то объяснять. Мне пришлось нырнуть в свою каморку, чтоб не быть лишним при их таком откровенном разговоре. На душе у меня стало совсем легко, я почувствовал, что не одинок, что за мной коллектив, за мной правда.

А вечером снова созвали сход. Только колхозников теперь собралось меньше.

Никак не соглашался идти снова в колхоз мой отец, а на него смотрели и другие сельчане, особенно малоимущие середняки. Заняли позицию молчания, ожидания чего-то нового, неизвестного. А кулаки и их приспешники делали тем временем свое черное дело. Они и отговаривали, и пугали всех колхозников, и обещали, и угрожали даже. Такие крестьяне, как мой отец и дядя Парфен, были основными их козырями, на них враги колхозов делали свою ставку. А это потому, что и Пар-фен и мой отец среди односельчан пользовались авторитетом и уважением.

Так получилось, что деревня разделилась на какие-то группы. Вокруг дяди Парфена группировались мужики с достатком, те крестьяне-умельцы, в руках которых было, как говорится, какое-то ремесло. Один бондарь, другой плотник, третий имел еще какую-нибудь специальность. Без таких людей жить в деревне трудно. Просто невозможно. Такие люди были всегда в почете. К их голосу прислушиваются, им во всем поддакивают. А Парфен был мастером на все руки. Он и хату срубит, и печь сложит, и бочку сделает, и столярную работу выполнит отменно. Не послушай его, так и он от тебя отвернется как раз тогда, когда будет тебе очень нужен.

Вокруг же отца группировались более бедные, но самые работящие крестьяне, особенно те, кто выезжал на заработки или в Донбасс, или на заводы в Ленинград и Москву. Про таких говорили: не люди, а тертые калачи. Они больше других знали о том, что происходит на свете, и чаще, чем следовало бы, выставляли свои руки: мы, мол, рабочие, нам ничего не страшно. У всех этих отходников, как правило, водились деньги. Они уже могли кое-что приобрести для своего хозяйства, чувствовали себя независимыми.

Обо всем этом знали не только местные власти, но и те, кто вот сейчас, в сложной ситуации, решили в своих целях использовать обстановку и делать политику.

На очередное наше собрание пошла и Софья Марковна. Она надеялась, что своим словом, своим учительским авторитетом поможет делу, объяснит моему отцу и всем таким, как он, что поперек дороги становиться не стоит, даже вредно.

Но как ни старались на собрании представители из района, сельсоветское начальство, свои — первые колхозники — и даже Софья Марковна, их доводы и доказательства не помогли, ничего не изменилось. Ни один человек больше не вступал в колхоз, а некоторые из тех, что забрали свое имущество, подали заявление о выходе из колхоза. И когда их заявления ставились на обсуждение колхозного собрания, хозяева не являлись. Видно было, что они хитрят, ждут чего-то и, конечно, колеблются: то ли выходить, то ли не выходить. И тогда решили ждать. Ждать, чтоб они сами во всем разобрались, сами приняли решение идти или не идти в колхоз. Перед всеми тогда стоял один и тот же вопрос: «С кем ты?»

Положение в нашей семье не мог, к сожалению, изменить и дядя Игнат. Он разговаривал с отцом и так и этак, но услышав, что и мать на его стороне, махнул рукой и, плюнув, вышел из хаты, не попрощавшись. Но со мной он обо всем говорил подробно и открыто. Не скрывал от меня главного — кулаки удерживают таких, как мой отец, кулаки встали на дороге коллективизации, они мутят воду, они затуманивают головы людям, распускают разные сплетни, шипят, как подколодные змеи.

— Думаю, — говорил мне уверенно дядя Дрозд, — недолго они будут мешать нам… Скоро лед тронется…

Я же признавался в том, что не все хорошо понимаю, не обо всем, что происходит в деревне, имею четкое представление. Дядя Дрозд говорил со мной, как со взрослым, делился своими личными соображениями, но нужных слов, чтобы все мне как следует растолковать, ему, малограмотному человеку, явно не хватало. А у меня, школьника, хоть в какой-то мере и грамотного, еще отсутствовало зрелое понимание жизни, не было той простой человеческой мудрости, которая приобретается с годами.

Позднее мне был преподан урок такой мудрости. Это был урок на всю жизнь!

Сергей Григорьевич, Софья Марковна, Игнат Дрозд не прекращали своей настойчивой агитационной работы, вели ее изо дня в день не только на собраниях, но и во время любой встречи с людьми: на улице, в магазине, в школе, на дому. Походы по хатам были, видно, самым важным средством агитации, так как разговоры там шли, как говорится, начистоту, с глазу на глаз. И действительно, не могли же люди не слушать партийного руководителя района, учительницу своих детей, своего односельчанина, который немало поездил по свету, повидал хороших людей, а теперь хочет на земле своей остаться и хозяйство по-новому вести.