Харизма - Каганов Леонид Александрович - Страница 42

Габриэлыч приносит ему трубку, и Амвросий долго набирает номер.

— Аппарат абонента выключен или находится вне зоны действия сети! — передразнивает он наконец. — Одно из двух: либо в нирване, либо в метро.

— Жареным пахнет! — вдруг озабоченно произносит Габриэлыч и принюхивается.

— Вот этого бы избежать бы… — говорит Амвросий. — Были у нас случаи… Тебе правда совсем не больно?

— Совсем, — говорю.

— Не брешешь? Побожись!

— Да какой мне смысл врать-то?

— Действительно, никакого. А дымок-то, дымок подымается! — Отец Амвросий тычет пальцем, и я вижу, что действительно по контуру утюга рвется дымок.

Тут у меня звонит мобильник. Точнее, не у меня, а в углу, где он лежит вместе со шмотками.

— Принесите, — говорю, — пожалуйста, мобилку мою. Габриэлыч мне приносит мобилку, прижимает к моему уху и держит.

— Але! — говорю.

— Але! — кричит на том конце голос, и я понимаю, что это Владик из телепередачи. — Алекс? Слушай, извини, что на мобилу! Тебе перезвонить куда-нибудь можно на городской, чтоб деньги твои не тратить?

— Нет, — говорю. — Занят я сейчас очень.

— Тогда я скоренько! В общем, звонили тут люди несколько дней назад, спрашивали, как с тобой связаться. Я им дал твой номер, правильно?

— Уже связались они со мной, — говорю. — И уже развязались.

— И второй вопрос: у нас готовится передача про клоунов. Как ты смотришь на то, чтобы…

— Нет, — говорю. — Извини. Не клоун я. Ни разу.

— Ты даже не дослушал! — обижается Владик.

— Извини, я сейчас не могу разговаривать, очень занят. На съемки больше не хочу.

— Почему?! Классная передача вышла, директор наш очень тебя хвалил! И Горохов тоже, спокойно отзывался… Люди звонят, тебя спрашивают! Сразу после передачи звонили, и вот сегодня утром звонил человек, я тоже дал ему твой номер!

— Еще один? Кто такой?

— Не знаю, кто и откуда, я спросил, как звать, он сказал — Клим.

— Клим?!

— Клим. Голос деловой, суровый. А что? Не надо было номер давать?

— Это я так, вспомнилось. Мало ли Климов на свете… Не давай больше никому мой номер!

— Хорошо, не дам больше. А может, они тебе работу хотят предложить?

— Этого я и боюсь.

Тут отец Амвросий трясет меня за руку:

— Одержимый! Бес-но-ва-т-ы-ый! Хватит болтать во время чина!

— Какого чина?

— Нет, вы на него полюбуйтесь! Второй день гонится и даже не знает, как процедура называется! Чин изгнания бесов! Немедленно оставь бесовскую мобилу, вон дымишься весь!

— Я не вовремя? — говорит Владик. — У тебя там гости, я слышу?

— Угу, — говорю. — Гости. Ждем, пока уйдут, а они все не уходят. Извини. Пока. Все! Убирайте от меня мобилу!

— Как выключается мобила? — спрашивает Габриэлыч. — А, вот, нашел.

Тут отец Амвросий снимает с меня утюг и ставит его рядом.

— Так нельзя работать, — говорит он раздраженно. — Звонки отвлекают, плоть не истязается.

— Почему не истязается? — удивляется Габриэлыч. — Вон красное пятно какое у него на теле! Ожог! Я так думаю, что плоть как раз истязается и бесы истязаются. А что сам одержимый не истязается — так это его святой дух хранит.

— Сколько работаю, — хмуро говорит отец Амвросий, — первый раз такое вижу. Обычно так извиваются — дай боже! А тут — боль он, видите ли, не чувствует… Хочет так, без труда, на халяву излечиться? Если бы так можно было от бесов избавиться, их бы уж, наверно, под общим наркозом давно изгоняли!

— Ну, если так нужна боль, — говорю, — я могу попробовать ее включить. Мне кажется, у меня получится.

— Ишь ты! Включать-выключать он умеет! Ну, включи, чего ж ты?

Я сосредоточился, как сосредоточивался, выращивая когти в первый раз. Представил боль такую, абстрактную боль, которая вокруг меня вьется таким черным облаком. И представил, что она в меня проникает со всех сторон. И тут же дико заболел обожженный живот. Настолько дико, что я прикусил до крови губу, чтобы не закричать.

— Во! — обрадовался отец Амвросий. — Нормально! Продолжаем!

И поставил снова мне утюг на живот. Дальше я помню смутно — все силы тратились на то, чтобы не давать боли уйти. А она все время норовила исчезнуть. Мне больно дико, я кричу, отец Амвросий в голос орет, молитвы читает, в бубен стучит, Габриэлыч сковородками звенит — в общем, понятно, да?

Кончилось тем, что в коридоре послышался дикий грохот, и через секунду в комнату ввалились… Догадываешься, да? Ну да, они. Менты. Человек шесть. Двое с пистолетами, остальные с автоматами. Габриэлыча и Амвросия тут же швырнули на пол, руки за голову, лицом вниз. Как я понял, вызвали их соседи — от воплей и шума. Ну и менты, видать, долго звонили в дверь, а мы и не слышали. Тогда они вызвали подкрепление и взломали дверь. А за дверью — шкаф. Ну, понятное дело, люди забаррикадировались. Они уронили шкаф, вломились в комнату… И видят…

Но их тоже можно понять, верно? В общем, Габриэлыча с Амвросием они уволокли сразу, с меня утюг сняли, а гвозди вынимать не стали — вызвали неотложку. Не знаю, вены, наверно, боялись повредить или вообще им запрещено в таких случаях лезть с непрофессиональной медицинской помощью.

И даже разговаривать со мной никто не стал, а я пытался объяснить, что они совсем не так поняли и никого здесь не мучают, а все добровольно, и вообще святое дело делаем сообща. Ноль реакции. Наверно, решили, что у меня бред от утюга или это я со страху. В общем, понимаю, что дело плохо. И опять же — не мне плохо, мне-то чего? С меня как с гуся вода, а вот Габриэлыча очень жалко, совсем ни за что мужик пострадал. Ну и этого Амвросия, попа-самоучку, тоже жалко. Короче, понимаю я, что надо спасать ситуацию. А вот как? Лежу, значит, я, руки в стороны, взгляд в потолок, думаю.

Живот тем временем уже зажил, кстати. На мне все заживает последнее время моментально. В общем, совсем зажил — никакого ожога не осталось, никакого следа. Думаю я, значит, и понимаю, что раз менты приехали, да еще не просто пара участковых, а такая куча с автоматами, то, значит, этот выезд зафиксирован всюду и дело крупное. И по поводу человека, которого прибили к полу и жгли утюгом, тоже моментально наверх доложено. И даже если я сейчас буду объяснять, как все было, мне уже вряд ли кто-нибудь поверит, подумают, что меня запугали бандиты. А если даже поверят, то Габриэлыча с Амвросием засадят в КПЗ и продержат недели две… Поэтому единственный выход — это превратить ситуацию в полный идиотизм. Такой, чтобы захотелось всю информацию о выезде уничтожить и забыть поскорее. Ну, как на юге было.

И тогда я аккуратно отцепляю одну руку… Ну, в смысле, поднапрягся мысленно и сделал дырку в ладони пошире, чтобы шляпка гвоздя прошла. Отцепляю вторую руку, отцепляю ноги… А в комнате никого нет, что прикольно! Я встаю, быстренько заживляю руки, надеваю свою одежду и выхожу в коридор. А в коридоре у Габриэлыча, я помню, по стенкам тоже развешен антиквариат всякий, и вот там висит тарелка с портретом улыбающегося Ленина в кепке. Красиво так сделано, специально чтоб на стенку вешать. Ну действительно, не класть же на лицо вождя манную кашу и не съедать ложкой? Вот я аккуратно снимаю с гвоздика эту тарелочку и иду в ванную. Никто меня не останавливает, хотя во всех комнатах менты. Один только окликнул — мол, куда? Я пробурчал типа “в туалет умываться”, и он меня останавливать не стал. Да и не понял он, видно, кто я такой.

Вот я захожу в ванную, запираюсь, ставлю перед собой тарелочку и зеркало. И начинаю менять лицо… Думал, минут за пять управлюсь, а получилось минут пятнадцать. Больше всего пришлось повозиться с лысиной. Лысины-то на изображении не было, поэтому пришлось самому конструировать. Ну, втягивать и выращивать волосы — это дело плевое, а вот форма… Никак не получалось, чтобы лысина как у Ленина. То получался совсем лысый, как Котовский, а то как папа Карло — блин посреди головы, и от него во все стороны шевелюра. А все остальное — лоб, нос, подбородок, глаза с прищуром — все ленинское. В конце концов я не выдержал, взял ножницы и вручную начал стричь шевелюру. С одной стороны подстриг — ну вылитый Ленин. С другой стороны начал стричь — а тут за дверью ванной шум раздается. Крики: “Куда он пошел?”, “Кто пустил?”, “Ломайте!” Щелк — задвижка ванной отлетает, там такой стильный медный крючок был… И появляются на пороге два мента. Я не поворачиваюсь, я их в зеркале вижу, отстригаю второпях последние клочки.