Харизма - Каганов Леонид Александрович - Страница 34

— Не до этого было.

— Ну вот видишь, как ты все запустил…

— Слушай, а это вообще как? Лечится?

— Все лечится, — говорит Ник. — Только думать надо.

— Ну, думай, — говорю. — Придумай что-нибудь! Ты друг мне или как?

— Я и думаю, — говорит Ник. — Давай я тебе вопросы буду задавать, а ты на них ответишь. Только честно! Идет!

— Ну давай… — говорю, а сам смущаюсь и чувствую, что краснею: кто его знает, какие вопросы он задавать будет?

— Вопрос первый и, пожалуй, самый главный, — говорит Ник. — Кто ты по знаку зодиака?

— Ой, — говорю. — Кажется, Рак или соседний, забыл кто. Там на стыке получается, одни девчонки одно говорят, другие — другое. Почему-то только девчонки такими глупостями интересуются.

— Это не глупости, — строго говорит Ник. — Просто ты ничего не понимаешь в этом. Когда у тебя день рождения? А в прочем, не важно, я и так вижу, что Рак. Да иначе и быть не могло.

— Почему быть не могло?

— Потому что. Не можешь ты быть, например, Козерогом. Иначе с тобой такого не случилось бы.

— Почему?

— Потому что Сатана не может вселяться в Козерога, неужели не понятно?

— Почему Сатана не может вселиться в Козерога? — удивляюсь я.

— Ты идиот или прикидываешься? — спрашивает Ник.

— А в чем дело-то?

— Потому что Козерог — это Иисус Христос!

— С какой это стати Иисус вдруг Козерог?

— А когда, по-твоему, у него день рождения?

— Ты спятил? Откуда, я знаю, когда у Христа день рождения? Этого никто не знает!

— Дурак или прикидываешься? А Рождество, Христово мы когда празднуем?

— А… — говорю. — Ну да. Извини, не сообразил. Седьмое января по новому календарю. Козерог, да?

— Однозначно Козерог. Поэтому Сатана и не может вселяться в Козерогов. И в тех, кто пришел в этот мир в год Обезьяны.

— А что, Иисус Христос родился в год Обезьяны? — удивляюсь я.

— А ты посчитай, посчитай, — говорит Ник. — Подели на двенадцать. Нулевой год — год Обезьяны.

— Я-то не в год Обезьяны родился, — говорю.

— А кто б сомневался! — отвечает Ник. — Тут все очень сложно. Я в молодости мистику изучал серьезно и магию. Там все как в программировании — очень логично и продуманно. Чуть какой сбой — и уже не срабатывает.

— Погоди, — говорю, — Христос-то не в нулевой год родился, а в первый. Вечно у программистов с нулем путаница.

— Погоди, погоди, погоди… — задумывается Ник. — Чего ты меня путаешь? Как это не в нулевой? Если считать, что…

— Короче, — говорю, — чего мне-то делать?

— Погоди делать. Тут понять надо, — говорит Ник. — Делать что-нибудь начнем, когда Ариша проснется. Она спец по этим делам, а я так, изучал немного. Пока надо суть понять. Давай я продолжу вопросы?

— Валяй.

— Вспомни тот момент, когда ты впервые почувствовал грань между собой и другими людьми?

— Да я всегда это чувствовал.

— О! — говорит Ник. — Это очень важно! И в чем твое главное отличие?

— Да в том, что я — это я сам. А окружающие — это уже кто-то другой. Чего тут думать?

— Тьфу, — говорит Ник. — Ты меня совсем не понимаешь. Что, кстати, тоже очень характерно. Ладно, переходим к следующему вопросу. Тебе снятся сны?

— Ну да, бывает…

— Тебе вот никогда не снилось такое, будто ты хочешь бежать, а ноги не двигаются? Или бьешь кого-нибудь кулаком, а кулак медленный-медленный и никакого вреда не приносит?

— Ой, — говорю, — было такое…

— Очень плохо, — говорит Ник. — Очень и очень плохо. Это как раз признак.

— Мне еще снилось, что я в лифте еду и лифт меня не слушается, не на те этажи едет. Я кнопки нажимаю, а он не слушается. И вообще чувствую, что он начинает ехать вбок, сквозь этажи. Или крышу пробивает и летит. Или в подвал проваливается.

— Не, это не к делу, — говорит Ник. — Такого про лифты я не читал. Это я по египетской книге цитирую, а там лифтов не было, как ты понимаешь. А ватные ноги — это серьезный признак. Почти колосс вавилонский. Теперь следующий вопрос, это уже простой тест на яркие проявления потусторонней силы. Готов?

— Ну, давай…

— Тебе никогда не хотелось попить крови?

— Крови?

— Крови, крови. Теплой, человеческой.

— Вот чего никогда не хотелось — так это крови. Мяса — да, хотелось. Однажды особенно, когда я сознание потерял от голода на съемках, ну, я тебе рассказывал.

— Человеческого, да? Человеческого мяса хотелось?

— Нет, конечно. Говяжьего. Свиного. В общем, любого.

— Любого — значит, и человеческого?

— Да нет, блин! Любого — значит, из любых съедобных мяс.

— Сырого?

— Ну, как вариант. А вот крови — фу. Не хотелось.

— Стоп! Давай разберемся! Здесь надо рассуждать логически. Ты готов?

— Ну готов, логически.

— Тогда рассуждаем. Тебе хотелось мяса, да? Но мяса без крови?

— Ну-у-у… Да. Крови не хотелось. Жрать хотелось.

— Значит, хотелось мяса без крови?

— Выходит, так.

— Значит — хотелось обескровленного мяса?

— Ну, выходит — да.

— Значит, тебе хотелось мясо обескровить? Чувствуешь? Обескровить мясо тебе хотелось!

— Не, — говорю. — Что-то ты меня путаешь. Как-то все не так.

— Все так, — говорит Ник. — Это логика, ничего не попишешь.

Я задумался. Действительно, помню, что хотелось мне мяса — теплого и вкусного, можно даже нежареного. Но вот крови не хотелось, было неприятно, что она капает на рубашку, пока я кусаю. Выходит, действительно мне хотелось обескровить мясо.

— Ну, выходит, что так, — говорю. — Хотелось мне обескровленного мяса. А самой крови — фу, даже подумать противно. Как представлю себе стакан крови, густой такой, красной, как томатный сок… фу. Мерзость! Даже думать не могу, тошнит.

— О! — говорит Ник. — Это вытеснение скрытых желаний. По Фрейду. На самом деле тебе хочется пить кровь, и желательно человеческую. Но это сатанинское желание входит в конфликт с твоим социальным сознанием, которое запрещает тебе и думать об этом. Поэтому желание скрывается глубоко в психике, а снаружи как бы инвертируется. Поэтому тебе так противна якобы кровь. Любой нормальный человек легко себе представляет стакан крови — ну, стакан и стакан, ну, кровь и кровь, как томатный сок. Что в этом такого? У нас организм наполнен кровью, это естественно. Но только тот человек, у которого внутри сидит жажда крови, глубоко скрытая жажда крови, вот тот как раз будет ее невольно подавлять и изображать, как его тошнит от вида крови. Понимаешь?

— Не, не понимаю.

— Объясняю еще раз. — Ник тремя короткими рывками вытаскивает из салфетницы одну салфетку и протягивает ее мне. — Видишь?

— Ну, вижу. — Я беру салфетку в руки, они белая, рифленая, обычная салфетка.

— Что ты испытываешь к этой салфетке?

— Чего я к ней должен испытывать?

— То есть ничего?

— Ничего. Салфетка.

— О! — говорит Ник. — А теперь представь, что тебе эту салфетку хочется укусить.

— Не хочется мне укусить салфетку! Что я, даун, что ли, салфетки кусать?

— А ты представь, представь. Скажи себе — я хочу укусить эту салфетку. Я очень хочу укусить эту салфетку. Я хочу ее съесть; Я хочу ее разжевать…

— Я очень хочу укусить эту салфетку… Я хочу ее съесть… Я очень… Тьфу! Да не хочу я эту салфетку! Что за бред вообще! Не хочу я ее ни есть, ни жевать!

— Почему? — удивляется Ник.

— А почему я должен есть бумажную салфетку? С какой радости?

— Ну, ты же хочешь ее съесть? Хочешь? Так съешь ее, вот она!

— Не хочу я ее есть!!!

— Успокойся, ты не должен ее съесть. Ты просто представь, что ты ее ешь, попробуй! Представь, что ешь. Мысленно.

— Ну, представил.

— Представил? Ешь? Ну и как?

— Ну, как! Бумага как бумага! Противная мерзкая бумага! Тьфу!

— Вот! — говорит Ник. — Так что ты испытываешь к салфетке?

— Да ничего я не испытываю к твоей поганой салфетке, замучил уже меня! Сам ее кушай! — И кидаю салфетку ему по столу.

— Вот и отлично, — ухмыляется Ник. — Ты понял?