Покаяние спасёт Россию
(О Царской семье) - Микушина Т. Н. "Составитель" - Страница 9

Но он же оставался царём миропомазанным — это-то никакими актами не отменить. И это миропомазание никуда не упразднялось. И он остался, и убивали в Екатеринбурге царя, который сложил свою властную прерогативу».

Император Николай II навсегда сохранил в душе самое главное — веру в Божий промысел и преданность Отечеству. «Я имею твёрдую и полную уверенность, — говорил он, — что судьба России, точно так же, как судьба моя и моей семьи, находятся в руках Бога, который поставил меня на моё место. Что бы ни случилось, я склоняюсь перед Его волей, полагая, что никогда я не имел другой мысли, как только служить стране, управление которой Он мне вверил».

Это не царь отрёкся от престола. Это Россия отреклась от царя.

Генерал Н.М. Тихменёв оставил проникновенное описание прощания Николая II с чинами Ставки, солдатами и офицерами конвоя, происходившего в здании штаба накануне отъезда царя из Могилёва.

«Ровно в 11 часов в дверях показался Государь… На (его) груди висел лишь один Георгиевский крест, ярко белевший на тёмном фоне черкески. Левую руку с зажатой в ней папахой он держал на эфесе шпаги. Правая была опущена и сильно, заметно дрожала…

Государь… начал говорить речь… Он говорил громким и ясным голосом, очень образно, однако сильно волнуясь, делая паузы между частями предложения. Правая рука всё время сильно дрожала. „Сегодня я вижу вас в последний раз, — начал Государь, — такова воля Божия и следствия моего решения“.

Далее он напомнил собравшимся о долге перед Родиной, призвал их сплотиться и одолеть страшного врага, верой и правдой служить Временному правительству.

Государь закончил… Никогда не наблюдал я такой глубокой, полной, мёртвой тишины в помещении, где было собрано несколько сот человек. Поклонившись нам, он повернулся и пошёл к тому месту, где стоял Алексеев. Оттуда он начал обход присутствующих. Подавая руку старшим генералам и кланяясь прочим, говоря кое-кому несколько слов, он приближался к моему месту. Когда он был в расстоянии нескольких шагов от меня, то напряжение залы, всё время сгущавшееся, наконец разрешилось.

Сзади Государя кто-то судорожно всхлипнул. Достаточно было этого начала, чтобы всхлипывания, удержать которые присутствующие были, очевидно, уже не в силах, раздались сразу во многих местах. Многие просто плакали и утирались… Тем не менее, он продолжал обход… Подойдя к офицерам своего конвоя, он никому не подал руки, может быть, потому что он виделся с ними утром отдельно. Зато он поздоровался со всеми офицерами Георгиевского батальона, только вернувшимися из экспедиции в Петроград. Судорожные всхлипывания и вскрики не прекращались. Офицеры Георгиевского батальона — люди, по большей части, несколько раз раненые — не выдерживали: двое из них упали в обморок. На другом конце залы рухнул кто-то из конвойцев…»

Когда же поверженный царь покидал здание Ставки, направляясь к автомобилю, то многие сотни конвойных и солдат пали на колени, рыдая во весь голос. Солдаты прощались со своим царём.

Это был тот зримый момент единения, который в светском обществе всегда служил темой саркастических насмешек. Его подлинность не признавалась никем из «героев Февраля». Не верили в эту мистическую общность и многие должностные лица. Увидев такое патетическое зрелище, генерал М. В. Алексеев замер как заворожённый…

В тот последний день в Ставке слёзы не раз бывали на лице царя. Вечером он записал в дневнике: «Сердце у меня чуть не разорвалось!»

После отречения произошло обратное тому, о чём говорили оппозиционеры: началось разложение народа, поддавшегося низшим страстям; с неудержимой быстротой Россия понеслась к гибели. Никакой немедленной внешней пользы от отречения не произошло. Царь был тем мистическим началом, которое удерживало силы зла; теперь же ничто не препятствовало вступлению их в мир.

С подписанием отречения начались новые испытания царской семьи. Царь со своими близкими оказался под стражей в Царском Селе. Им приходилось теперь терпеть унижения и издевательства со стороны охранников и прочих «новых» людей, их окружавших. 31 июля они были выселены из своего дворца и отправлены в Сибирь.

6 августа на пароходе «Русь» царская семья прибыла в Тобольск. «На душе так невыразимо больно за дорогую Родину, что объяснить нельзя», — эти слова государыни Александры Фёдоровны из частного письма выражают душевное состояние всей семьи. Но члены её держались бодро: их укрепляла вера в Божий промысел.

Весной 1918 года царскую семью разлучили. Из Москвы приехал от большевиков комиссар, который объявил государю, что его увозят. Александра Фёдоровна решила сопровождать мужа; нравственные муки её возросли до предела, так как ей пришлось расстаться при этом с больным царевичем. С родителями поехала и царевна Мария. Для всей семьи расставание было душевной пыткой.

Царская чета была задержана большевиками в Екатеринбурге. В начале мая сюда привезли остальных членов семьи вместе с несколькими преданными слугами. Издевательства над ними стали ещё изощрённее; но даже из озверевших охранников кое-кто внутренне склонился перед их христианской кротостью и смирением.

Жить мученикам оставалось два с половиной месяца. Близилось время свершения предсказания монаха Авеля[8], о котором царь узнал ещё в 1901 году.

Комиссия Временного правительства, созданная для обнаружения доказательств «антинародной деятельности царя», ничего порочащего царя не обнаружила. Главный следователь В. М. Руднев закончил свой доклад словами: «Император чист, как кристалл».

Когда весть об убийстве царя дошла до Москвы, Святейший патриарх Тихон произнёс в Казанском соборе проповедь, в которой сказал: «Мы должны, повинуясь учению Слова Божия, осудить это дело, иначе кровь расстрелянного падёт на нас, а не только на тех, кто совершил его. Не будем здесь оценивать и судить дела бывшего Государя: беспристрастный суд над ним принадлежит истории, а он теперь предстоит перед нелицеприятным Судом Божиим. Но мы знаем, что он отрёкся от престола, делал это, имея в виду благо России и из любви к ней… Он ничего не предпринял для улучшения своего положения, безропотно покорился судьбе…

И вдруг он приговаривается к расстрелу… Приказ этот… уже после расстрела одобряется высшей властью. Наша совесть примириться с этим не может». Это был мощный, страстный, но — единичный голос.

Мог ли царь уехать из России и тем спасти свою семью, как это сделали многие из его высокопоставленных подданных? По-видимому, этого можно было бы добиться дипломатическими усилиями западноевропейских держав. Или бежать из Тобольска, пока была такая возможность.

На этот вопрос ответил сам Николай II. На предложение полковника А. А. Мордвинова поскорей уехать за границу государь сказал: «Нет, ни за что. Я не хотел бы уехать из России, я её слишком люблю. За границей мне было бы слишком тяжело». Спустя несколько месяцев, претерпевая в ссылке унижения и издевательства охранников, он был по-прежнему уверен в том, что «в такое тяжёлое время ни один русский не должен покидать Россию».

Когда императору стало известно, что по условиям Брест-Литовского договора немцы требуют, чтобы царская семья была передана им целой и невредимой, то он, по словам П. Жильяра, счёл это оскорблением, а не помощью. А Александра Фёдоровна вполголоса добавила: «После того, что они сделали с государем, я предпочитаю умереть в России, нежели быть спасённою немцами!»

Казалось бы, государыня могла желать только одного: вырваться из заточенья и подальше уехать из России, однако в её письмах к Анне Вырубовой она высказывает совсем иные мысли: «Боже, как я свою Родину люблю со всеми её недостатками! Ближе и дороже она мне, чем многое другое, и ежедневно славлю Творца, что нас оставили здесь и не отослали дальше». «Как я счастлива, что мы не заграницей, а с ней (Родиной — авт.-сост.) всё переживаем. Как хочется с любимым больным человеком всё разделить, вместе пережить и с любовью и волнением за ним следить, так и с Родиной. Чувствовала себя слишком долго её матерью, чтобы потерять это чувство — мы одно составляем, и делим горе и счастье. Больно нам она сделала, обидела, оклеветала и т. д., но мы её любим всё-таки глубоко».