Белая ель - Камша Вера Викторовна - Страница 20

– Ты роди сперва, – пошутил Миклош, – может, вообще девочка будет.

– Сын, – упрямо сжала губы жена, – он будет великим господарем. Если его не убьют... Моника меня ненавидит...

Моника? Миклош с трудом понял, о ком речь. Кажется, о стряпухе, у которой давешняя мармалюца утащила двоих внучек. Дернуло же его рассказать об этом Аполке! Наследник господаря вздохнул и погладил жену по голове. Это стало последней каплей, Аполка вцепилась в рубашку мужа и разрыдалась.

Грязный, слежавшийся снег, черные деревья, низкие облака, впереди – перевал, сзади – любовь. Аполка звала Барболу с собой, и он тоже звал, но чернокосая гица осталась в Сакаци. Кто знает, когда они свидятся и свидятся ли, а вот на законную жену придется любоваться день и ночь.

Миклош сам не понимал, с чего ему опротивела Аполка, а та, как назло, липла не хуже репья к собачьей шкуре. И ведь хороша до одури, а через порог и то смотреть тошно. Наследник Матяша подкрутил усы и уставился на дорогу. Говорить не хотелось ни с кем, даже с Янчи. Мекчеи не должен бросаться на людей, как цепной пес, но он может не сдержаться.

– Миклош!

– Что такое, милая?

– Миклош, мне... надо съехать с дороги.

Говорил же, незачем лезть в седло. И уезжать незачем, но с беременной спорить, что воду копать. Витязь хмуро послал вороного за соловой кобылкой, жеребец полностью разделял негодование хозяина, но Миклош вынудил упрямца подчиниться. Кони провалились по брюхо, но быстро выбрались на покрытую наледью тропу. Алатский наследник торжественно снял супругу с седла, едва не сплюнув от отвращения, когда маленькие ручки обхватили его шею. Аполка была зеленой, как покойница, и все равно прошептала:

– Не подглядывай!

Агарийка и есть агарийка! Умрет, но блевать на людях не станет. Витязь с удовольствием отвернулся. С еще большим удовольствием он вскочил бы на коня и поскакал в Сакаци. Или в Вешани. Или еще куда-нибудь, где нет зеленоглазой скромницы. Нет, не останется он с Аполкой до родов, пусть хоть изойдет на слезы, приставит к ней десяток лекарей, и бежать. Дело найдется. Хоть крепости приграничные проверять, хоть новых лучников до четвертого пота гонять.

– Миклош, помоги! – порозовевшая Аполка тянула к нему белые пуховые варежки. Рядом топталась лошаденка, на которую столетняя бабка, и та бы без помощи влезла. Не можешь с лошадью управиться, сиди дома.

– Сейчас, любовь моя!

От поцелуя увернуться не удалось, и настроение испортилось окончательно. Супруги выехали на тропу, и тут откуда-то взялась белка. Зверушка громко цокнула и перескочила со ствола на ствол, обрушив вниз снежную шапку. Этого оказалось довольно, Аполкина кобылка испуганно шарахнулась от страшного зверя, наездница, завизжав, выпустила повод, соловая подскочила на всех четырех ногах, и, очертя голову, помчалась по тропе, подгоняемая воплями очумевшей со страху дуры.

Миклош от души выругался и стремительно развернул вороного. Горе-наездницу следовало остановить, пока она не разбила себе голову о какой-нибудь пень. А хорошо бы! Витязь поразился подлой мысли и послал коня за исчезающей в ельнике жениной кобылкой.

Ландышей не было, был слежавшийся синий снег, в котором тонула знакомая поляна. Ручей весело скакал по своим валунам, только никто на них не танцевал. А она чего ждала? Барболка сунула руку за пазуху, нащупав приблудное ожерелье. Бросить в воду или на ель повесить?

Хорошо все-таки, что она не поехала с Аполкой, уж больно чудной та стала, когда проснулась. Вроде все как раньше, а муторно как-то и дышать тяжко. Барбола терпела сколько могла, но в последнюю ночь не выдержала, сказала Палу. Тот долго молчал, перебирая косы жены, потом махнул рукой:

– Не хочешь ехать, оставайся. Сердце, оно больше головы знает. Скажу, нельзя тебе.

И сказал. Миклош с Аполкой уехали, и тут сакацкой господарке приспичило ветряное ожерелье отвезти, а Пал с ней поехал. И хорошо.

– Барболка, – рука Пала легла на плечо жены, – родник я слышу, а что здесь еще?

– Ель, – послушно ответила женщина, – посреди поляны. Большая, больше я и не видала. Камни серые, и в ручье и рядом. Летом здесь ландыши растут, а сейчас снег везде, только валуны голые.

– Один на лошадиную голову похож? – спросил Пал странным голосом. – И на нем трещина, словно молния?

– Да, – удивленно кивнула гица.

– Я видел это место. Во сне. И тебя тоже видел. Ты пела, в волосах у тебя были ландыши. Я тебе целовал, а ты смеялась.

Это был Пал, а не ветропляска! Пал! Им приснился один и тот же сон, в котором Пал был здоров, но сны уходят.

– Жизнь бы отдала за твои глаза, – прошептала Барболка.

– Не говори так никогда! Слышишь, не говори! Да еще здесь!

Что с ним? Он еще никогда на нее не кричал. Охотнички Боговы, как же он ее любит! А она? Перевертыш совсем ей голову заморочил.

– Прости, – тихо сказал муж.

Он ее никогда не обидит, а вот она...

– Я, когда на пасеке жила, – торопливо затараторила Барболка, – часто сюда ходила.

– Не только ты, – Пал опустился на камень, – непростая это поляна. Я слепой, а знаю, где валуны, где – елка. На краю бересклет растет?

– Растет... Не осыпался еще.

– Он всегда в таких местах растет. Здесь охотники коней поили да спутники плясали. Где они пляшут, ночь светлее, даже моя...

– Я видела ветропляску, – прошептала Барболка, – здесь, и в Сакаци тоже. Пал, я люблю тебя. Ты даже не знаешь как.

– Знаю. – Черные глаза близко-близко, Охотнички Боговы, ну за что ему эта ночь вечная?!

– Спой, – попросил Пал, – что тогда, на дороге.

Барболка глянула в розовеющее небо и тихонько запела.

Проклятая кобыла оказалась на удивление резвой, Миклош гнал вороного галопом, но единственное, что ему удавалось, это не потерять Аполку из виду. Бросить бы дуру здесь и вернуться, но есть вещи, которые убивают не хуже меча. Жил человек, жил, потом сотворил несотворимое и умер. Вроде ходит, говорит, ест, а на деле – упырь, мармалюца, гость холодный. Нельзя женщину в лесу бросать, даже если она тебе хуже жабы болотной. Нельзя, и все.

Соловая кобыла вскинула задом и снова свернула. Миклош и представить не мог, что в Черной Алати побольше дорог, чем в Агарии. Аполка давно уже не кричала, хотя в седле каким-то чудом держалась, но долго так продолжаться не может. Вороной на пределе, еще немного и упадет, да и смеркается уже. Через час себя не поймаешь, не то что проклятую кобылу. Дорогу перегородил сучковатый ствол, и витязь придержал жеребца, не будучи уверен, что бедняга с ходу перескочит преграду. И как только здесь прошла соловая? Взгляд Миклоша скользнул по дороге, впереди лежал нетронутый снег, на котором отпечаталась цепочка следов, но какая-то странная. Словно у оставившей ее лошади была лишь одна нога. Морок одноногий! День по кругу водил, ночью за горло схватит!

Сын Матяша по праву считался отважным, но сейчас ему стало жутко. Лес стоял стеной, небо темнело, только на западе багровела закатная стена. Куда его занесло, Миклош не знал, а когда теряешь дорогу в дурном месте, доверься коню. Витязь отпустил поводья. Вороной всхрапнул, свернул с тропы и, увязая в рыхлом снегу, бросился прочь от ощетинившегося сучьями бревна и страшного следа.

Погони Миклош не боялся, у него еще есть час, а может, и два. Нечисть боится закатной бездны сильней ночной тьмы и дневного света, но рябиновый час короток, и после него нет человеку защитника, кроме себя самого. Поддашься страху, конец тебе, не струсишь, может, и доживешь до рассвета. Мекчеи был не из робких. Когда проклятая тропа скрылась из глаз, витязь остановил вороного на какой-то прогалине, торопливо содрал подбитую мехом куртку, стащил рубаху, снова оделся, обтер теплым полотном взмыленного коня и вновь вскочил в седло. Жеребец втянул ноздрями странно теплый ветер и уверенно порысил на закат. Судя по всему, ничего страшного рядом не было. Наоборот, было на удивление спокойно, а потом Миклош услышал песню. Кто-то пел прямо в лесу, чистый, звонкий голос сливался с ветром, а может, это пел ветер, обещая весну, птичьи стаи в синем небе, высокую радугу над зеленым юным лесом.