Мастер и Виктория (СИ) - "Странная Любовь" - Страница 11

— Чтобы служить… Вам, монсеньор.

Я не видела, но чувствовала, что он улыбнулся.

— Это правильный ответ, Виктория.

Вздох облегчения вырвался из моей груди. Но тут же мой зад обожгла нестерпимая боль.

За что?!

— Но он неискренний. Ты опять солгала.

Слезы брызнули из глаз, было больно и обидно.

Снова ладонь погладила отчаянно ноющее место удара.

— Пока ты не готова так ответить. Это не правда. Попробуй еще раз.

Я отчаянно пыталась придумать ответ, кусая губы и давясь слезами. Тупая, тупая… Как же я себя ненавижу!

— Мне нравится боль… — прошептала я и сжалась, точно зная, что последует дальше.

Удар. Испепеляюще-белая вспышка в голове.

— Боль не может нравиться, Виктория. Ты не такая. Это ложь. Еще раз.

И опять ласковая ладонь на пылающей коже.

Господи… Выкрикнуть стоп-слово, чтобы прекратить эту пытку? Но я забыла о нем. Эта жестокая игра в детектор лжи захватывала меня, заставляя испытывать какой-то болезненный азарт.

— Не придумывай ответы, Виктория, просто будь со мной откровенна, — неожиданно мягко посоветовал он.

Слезы душили меня, задница горела огнем, руки затекли, спина болела. А главное, я знала точно, что ему не надоест. Он может продолжать эту игру вечно. Пока я не сдамся. Пока я не обнажусь перед ним вся, не только телом, но и душой. Именно этого добивался Исповедник. Он словно копался пальцами в моей истоптанной, заплеванной и местами загнившей душе, пытаясь найти ту самую занозу, что была причиной воспаления.

Новый удар мне полагался за долгое молчание. И он сорвал наконец плотину моего терпения.

— Ненавижу! — взвыла я, корчась в истерике, содрогаясь всем телом, впиваясь зубами в замшевую обивку пуфа.

Ласковая ладонь гладила, успокаивала, дарила облегчение.

— Кого, Виктория? Кого? Меня? — Исповедник снова шептал мне на ухо, щекоча дыханием.

— Себя! — выкрикнула я злобно и снова разрыдалась.

И замерла, задохнулась от вибрации внутри. Так сладко… Ласковая прохладная ладонь на моей горящей огнем заднице и нежные пальцы гладят, скользят, щекочут.

— Отпусти, — нежный шепот, как дуновение ветерка, над моим ухом. И я отпустила. Содрогаясь в сладостных судорогах, взвыла, как мартовская кошка, выгнулась дугой, захлебнулась от острого наслаждения, так густо приправленного отчаянием и страданием.

Исповедник осторожно освободил мои руки, подхватил под колени и отнес на кровать. Положил на живот, развел ноги и бережно извлек игрушку. Я почувствовала, как он смазывает мою многострадальную задницу чем-то пахнущим мятой, и боль стала утихать.

Исповедник укрыл меня мягким одеялом, почти невесомым, и нежно коснулся губами моего виска.

— Сейчас ты сможешь поспать. Ты умница, Виктория. Ты даже не догадываешься, какая ты умница.

Эти простые, ничего не значащие слова неожиданно породили в душе цунами. Мощная теплая волна прокатилась внутри меня, смывая, ломая, изменяя ландшафт моего внутреннего мира. Я опять заплакала, но слезы были сладкими и приносили ни с чем несравнимое облегчение.

— Спасибо, — я всхлипывала, не понимая, отчего я шепчу эти слова, — спасибо, спасибо… монсеньор…

Поймала губами его ладонь, пахнущую мятой и моим возбуждением. Прижалась поцелуем, словно к иконе, в благоговении.

— Ну… ну… — пальцы бережно погладили меня по щеке. — Это истерика. Тебе нужно отдохнуть. Потом мы поговорим.

Я послушно провалилась в небытие, без звуков и образов.

— Виктория, — тихий голос и нежное прикосновение к моей щеке.

Открыв глаза, я заморгала, не понимая, где нахожусь.

— Твой завтрак, — произнес он, протягивая мне высокий стакан с трубочкой. Я села в постели, натянув одеяло, и осторожно прикоснулась к запотевшему стеклу.

Потягивая через трубочку белковый коктейль с клубничным вкусом, я из-под опущенных ресниц рассматривала Исповедника.

На вид ему можно было дать лет сорок пять. Темные волосы, тронутые на висках сединой. Волевое лицо с резко очерченными скулами и строго поджатыми губами. И эти удивительные глаза. Он тоже разглядывал меня, но открыто, прищурившись, испытующе.

— Ты в порядке? — спросил он. — Все еще хочешь остаться?

— Да, — ответила я. И, спохватившись, добавила: — Да, монсеньор.

Он лукаво улыбнулся:

— Ты быстро учишься. Но снова ошиблась.

Я чуть не поперхнулась коктейлем.

— Ты не можешь говорить, пока я не разрешу, — его странные глаза производили совершенно незабываемое впечатление. В карем плясали веселые смешинки, а серо-голубой примораживал к месту ледяным презрением.

— И я не повторяю дважды. Ты еще хочешь быть наказанной?

Нервно сглотнула, а выпоротая задница вновь заныла. Молча опустив глаза, сидела, совершенно растерянная.

— Ответь! — тихо приказал Исповедник.

Я отчаянно пыталась собрать мысли, расползшиеся, как тараканы на кухне, когда зажгли свет.

— Если так посчитает нужным монсеньор, — наконец выдохнула я.

— Я же говорил, что ты умница, — мягко произнес Исповедник. — Отличный ответ, Виктория! Продолжай в том же духе, и я забуду про твою оплошность.

Он встал с кровати и проговорил спокойно и строго:

— У тебя полчаса на утренний туалет. Я вернусь и надеюсь увидеть тебя готовой к сессии.

В ванной было огромное зеркало, и я смогла разглядеть свою выпоротую попу. Она выглядела намного лучше, чем мне представлялось. Исповедник был мастером своего дела. Красные следы еще были заметны, но, скорее всего, синяков не останется.

И снова я стояла на коленях на шелковой подушке, голая, возбужденная и влажная.

Мягкие шаги… Те же домашние туфли и алые полы китайского халата. Он прошел мимо, не останавливаясь. Почувствовала себя ненужной, забытой вещью. Это было больно и обидно. Закусила губу, чтобы не заплакать.

Слышала, как он выдвинул ящик, и меня затрясло нервной дрожью, так, что зубы выбили дробь. На плечо легла прохладная ладонь.

— Не бойся. Доверяй мне.

И я поняла с изумлением, что и вправду доверяю ему. Своему Исповеднику.

Глаза закрыла шелковая повязка. Она была плотной и не пропускала света.

— Ты можешь сесть.

Я присела, стараясь устроить свою еще побаливающую попу на удобную подушку.

На плечи мне лег теплый плед.

— Я хочу, чтобы ты рассказала мне о своем детстве! — Это был приказ, хотя и мягкий. И боль в том месте, на котором я сидела, напомнила мне о том, что будет, если его не выполнить.

Вдохнув, словно перед прыжком в воду, я начала путано, сбивчиво и бестолково лепетать о Сережке Молчанове, о Лексе и Елке, о смерти мамы, гибели отца, о том, как сбежала в Москву. Исповедник молчал, но я кожей чувствовала, что он не доволен тем, что я говорю. Дойдя до знакомства с Владленом, я не смогла больше продолжать. Всхлипнула и замолчала.

— Что ты почувствовала, когда умерла твоя мать? — вдруг спросил Исповедник.

Я задохнулась. Я не могла ответить. Но и не могла солгать.

— Виктория? — голос стал ледяным.

По спине пополз холодок. И я решилась:

— Вину, — прошептала еле слышно.

— А когда тебя порол отец?

Зная ответ, сказала уже не задумываясь:

— Вину.

— А когда тебя насиловали?

— Вину, — шевельнулись губы, уже привычно.

Исповедник молчал. Я перестала дышать. Слушала удары своего сердца и ждала… Чего? Я не знала.

Повязка с моих глаз исчезла, и я заморгала от яркого света.

Он сидел на корточках и смотрел мне в лицо. Я опустила глаза.

— Нет, — он поднял мой подбородок пальцами, — смотри на меня. Тебе кто-нибудь говорил, что ты красива?

Я покачала головой.

— Что ты желанна?

Снова отрицательный ответ.

— Что тобой можно гордиться?

Опять простое движение головы. Слева направо.

— Что же мне делать с тобой, Виктория?

Прохладная ладонь провела по моей щеке, пальцы коснулись губ. Я задрожала. Меня разрывало на части от тысячи противоречивых чувств.

— Ты наказываешь себя за чужие грехи, — тихий голос так печален.