Между двумя романами - Дудинцев Владимир Дмитриевич - Страница 25

Кто-то встал и собрался докладывать. Тут Бек просыпается и тянет руку. И опять звучит его характерный Беков дребезжащий голос:

- Стойте, простите, пожалуйста. Почему переходим к другому вопросу? Разве с первым вопросом покончено? А где решение, где резолюция? Давайте, товарищи, решим. Наш товарищ, отвечая на мой вопрос, сказал, что он находится в затруднительном положении и что товарищ Лесючевский, член нашего Союза, тоже наш товарищ, что он отнесся бюрократически. Мы должны дать этому факту оценку. Мы должны в отношении товарища Дудинцева принять конструктивное решение. Разве я не прав?

Он имел такое обыкновение - быстро повернуться направо: "Что, разве я не прав?" Потом в другую сторону повернуться: "Что, разве вы не согласны?" И замешательство... Председательствующий что-то говорит...

- Я предлагаю войти с ходатайством в Секретариат Союза о переиздании рассказов Владимира Дмитриевича, - продолжал Бек.

В президиуме как будто согласились, и Бек снова заснул. Голову набок спит. Переходят к другому вопросу. Только начали - Бек опять встает, поднимает руку:

- Товарищи, я не вижу, голосование было? Товарищи, надо, вопрос важный... Что, разве не прав, вы со мной не согласны? Я считаю, что надо проголосовать.

Проголосовали. Все - за. Бек заснул. Это было чудо-зрелище! Начали переходить к другому вопросу. Только перешли - Бек руку тянет.

- Товарищи, а скажите, ну вот мы приняли решение, а кому мы поручаем войти с ходатайством в Секретариат? Я считаю, что надо избрать комиссию. Что, вы не согласны? - и начали избирать комиссию во главе с Львом Никулиным.

Бек - прекрасный человек, прекрасный человек! И умный. И так замечательно умел разговаривать в острые минуты.

Избрали комиссию, переходят к другому делу. Проходит время. Бек опять просыпается.

- Товарищи, а мы зафиксировали это в каком-нибудь документе? Где протокол? Кто ведет протокол? Я не понимаю, товарищи, разве ответственное собрание ведут без протокола, без секретаря? Давайте изберем секретаря и запишем наше решение! - И все было записано, после чего Бек заснул и больше не просыпался.

И вот я, ликуя, побежал домой, радую семью, говорю, будем переиздавать сборник рассказов. Веселися, Русь! Да, но продолжение следует...

Что же было дальше? А вот что. Заседал Секретариат Союза писателей СССР. На этом секретариате оказался, на мою голову, Лесючевский. Он, кажется, даже был секретарем. И вот Лев Никулин доложил, что секция прозы приняла такое-то решение. Доложил - и развел руками. "И представьте себе, меня заставили... и мне не остается ничего иного, как, товарищи, доложить вам, поскольку они меня уполномочили..."

- Товарищ Никулин, - вскакивает Лесючевский, - вы сами не знаете, что вы здесь говорите! За кого вы ходатайствуете! Это такой-то и сякой-то... И началось...

А Льву Никулину и не нужно было такого сильного наскока. Он моментально забрал назад заявление секции прозы. И отказался ходатайствовать за такого... полностью солидаризировался с Лесючевским. А то, что за его спиной стояла общественность, зрелый коллектив московских прозаиков, это было наплевать. Он взял всё назад, и никакого переиздания не состоялось. Вот такие дела..

Глава 23

К ВАМ ЕДЕТ ГЕРР НАННЕН!

Это был звонок из Иностранной комиссии: "Едет ваш немецкий издатель". А между тем дома совершенно пусто. Спервоначалу я, как получил свои гонорары, размахнулся. Затащил в кабинет "Хельгу" - такой черно-перламутровый книжный шкаф. Был у него такой поперек туловища выступ вроде полочки. Друзья шутили: "Будешь строгать доски на свою непотопляемую".

(Жена. Очередное увлечение моего Володьки - сконструировал якобы совершенно непотопляемую лодку и сооружал ее на даче у друга.)

Купил письменный стол - под стать шкафу. В детскую и третью комнату шкафы, красивые ковры... Живи и пой! А тут такое дело... Хорошо, оказалось, есть, что распродавать. И долго ходить не пришлось. Во дворе у нас два одинаковых дома - один против другого. Много живет писателей. Им и продал, в основном.

Мой первый, купленный на мой первый гонорар стол и сейчас где-то стоит. Один из моих очень дорогих мне людей, которые понимают мою книгу и понимают в ней меня, видит в этих нескольких деревяшках меня и видит, что я собой представляю. Это уже не стол, а некоторый такой знак, что ли. Я за этим столом писал "Не хлебом единым". Я не скажу, у кого мой стол. Скажу разрушу уединение, в котором с этим столом находится этот мой человек. Я оберегаю внутреннюю тишину дорогих мне людей.

После первого стола был другой, более похожий на стол. Его у меня купили. Заплатив мне гораздо больше по сравнению с тем, что стоил он. И я эти деньги, к своему стыду, принял. Вот. Но я чувствовал, что здесь дело нечисто: человек хотел мне в трудную минуту помочь. Шкаф! Совсем дорогой книжный такой шкаф - "Хельга", весь играющий какими-то хитрыми огнями, какого-то особого дерева, вроде "птичий глаз". Этот шкаф у меня купил писатель, который, бедный, торговался, хотел дать мне поменьше. Больно уж понравился мой шкаф. Сторговались. Он таки победил меня. Мне были нужны деньги, - и человек торжественно уволок к себе этот шедевр. Он не узнал, что я его облапошил, взял у него кое-что большее. Был он такой вихлявый, похожий на танцора. Послужил моделью для Вонлярлярского из "Белых одежд". Что он писал, я не знаю. Это был один из тех писателей, относительно творчества которых мы ничего не знаем, кроме того, что он член Союза. Вот так - некто в сером. И все. Как он узнал про шкаф? Как-то я с ним ходил, гулял вокруг дома. Это было прямо как у Гамсуна в "Голоде", когда я бегал, где бы денег стрельнуть, и, встречаясь с людьми, очень тонко забрасывал мыслишку, что в одном месте есть хороший шкаф и дешево продается... не хотели бы вы... Вот так я и попал на человека, который заинтересовался, пришел ко мне домой, и дальше все пошло благополучно для него и для меня, и завершилась эта сделка успехом.

Мы же внесли в квартиру другую мебель. У нас во дворе магазин складывал громадные горы ящиков от различных своих товаров. Вот мы и натащили этих ящиков, накрыли их такими тряпочками - и все семейство отлично спало на этих "тахтах".

И однажды они развалились в присутствии шведов. Это был конфуз! Но об этом приключении как-нибудь в другой раз.

И вот, в условиях пустой квартиры, обезмебеленной, в условиях постоянного такого здорового аппетита у всех членов семьи - вдруг раздался звонок телефонный: "Говорят из Иностранной комиссии Союза писателей. Владимир Дмитриевич, как вы смотрите на то, что к вам просится немецкий издатель Генри Наннен, глава издательства "Штерн Ферлаг"? Он уже выехал к вам, будет у вас через час - сорок минут. Имейте в виду: едут на нескольких машинах с киноаппаратами, с корреспондентами... Там целая шайка едет. Приготовьтесь". Я говорю: "Ну что там готовиться?" - "Ну, Владимир Дмитриевич, вы, конечно, не расшибайтесь в лепешку, но, знаете, бутылка коньяка - немцы любят "Двин". Понимаете? Ну и поставьте вазу с пирож-ными немцы любят сладкое". Давно это было, уж лет 30 назад, но как сейчас... даже голос звонившей дамы - низкий, почти мужской... "Да, да, хорошо", соглашаюсь я, а у самого ничего этого нет, а уже говорю: "Да, да".

Повесила она трубку, и мы забегали... Скатерть! Где взять скатерть? К одной соседке. Стулья! К другой. Где взять деньги? На коньяк "Двин" и на пирожные? За стену, к Витьке Гончарову, поэту. Вот так и забегали все, и к моменту к тому, когда надо было, уже стол был накрыт, и уже стояли там, за занавесочкой, и коньяк, и пирожные. Да еще и жинка успела картофельные котлетки с грибным соусом приготовить. Это просто одно из ее коронных блюд, и мы не сомневались, что тот, кто едал омаров и лангустов, и суп из бычьих хвостов, и черепахо-вый суп, отведав это блюдо - с грибным соусом картофельные котлеточки, маленькие такие, по-особенному ею приготовленные, - умрет все равно. И не ошиблись.

И вот дети кричат: "Едут, едут!" Открываем окно и видим некую картину, небывалую для этого двора. Из-за угла выезжают медленным таким, торжественным аллюром три или четыре "мерседеса". Черный, потом едет красный открытый спортивный "мерседес", в котором видны на треножниках камеры, а впереди, рядом с шофером, сидит какой-то большой, объемистый немец коричневого цвета. И сзади там еще "мерседесы". Все они едут, и как-то безошибочно прямо к нашему подъезду, и занимают весь тротуар. Так они подъезжают - уже и к соседним подъездам не подберешься - сплошь в ряд, и оттуда выбираются и торжественно входят к нам в подъезд. Слышно, как идет лифт, мы уже приготовились расшаркиваться и действительно открываем дверь, - и появляется вперед животом, коричневым каким-то, замшевым, - мощный дядя громадного роста - Генри Наннен, за ним - секретарь, там дальше идут какие-то кино-, фоторепортеры с разной аппаратурой, девушка какая-то, переводчица, какие-то еще немецкие "товарищи". Все входят и начинают как-то странно быстро оглядывать квартиру. А квартира, как я сказал, была основательно оголена. Что было? На ящиках были постели. В той светлой комнате с эркером у нас помещались, тоже на ящиках, детки. В длинной большой комнате стоял овальный раздвижной стол, накрытый прекрасной белой камчатной скатертью, взятой у соседки, лежали приборы, из мельхиора ножи и вилки, которые когда-то Бальзак назвал "серебром бедноты". Тут же коньяк ставится, и пирожные ставятся, и несет жена вазу с этими котлетками и соусник с грибным соусом. Знакомимся, сидим разговариваем. И начали они отведывать... Уже жужжит киноаппарат... Потом в ихнем журнале "Дер Штерн" появились фото, многократно повторенные, разные, как я угощаю Наннена грибным соусом, - и пошел непринужденный разговор.