В одном лице (ЛП) - Ирвинг Джон - Страница 75

Я уже чувствовал, что после лета в Европе мое желание оказаться как можно дальше от Ферст-Систер, штат Вермонт, будет только усиливаться. Мне казалось, что самое подходящее для будущего писателя — жить в другой стране, где говорят на чужом языке, и (в то же время) делать первые серьезные попытки писать на родном языке, как будто я был первым и единственным, кто пытался это проделать.

Том Аткинс в итоге поступил в Массачусетский университет в Амхерсте; университет был достаточно большим, чтобы Аткинс мог там затеряться — может, даже больше, чем ему хотелось бы.

Конечно, моя подача документов в Нью-Хэмпширский университет вызвала дома некоторые подозрения. Прошел слух, будто бы мисс Фрост переезжает в Нью-Хэмпшир. тетя Мюриэл на это заметила, что хорошо бы мисс Фрост переехала подальше от Вермонта — а я ответил, что и сам надеюсь переехать подальше. (Вероятно, это озадачило Мюриэл, знавшую, что я подал документы в университет Нью-Хэмпшира.)

Но той весной никакого подтверждения тому, что мисс Фрост якобы переезжает в Нью-Хэмпшир, не обнаружилось, — и никто не сказал, куда именно она планирует уехать. Правду сказать, моя подача документов в Нью-Хэмпширский университет никак не была связана с будущим местонахождением мисс Фрост. (Я отправил туда документы просто чтобы моя семейка понервничала — я и не собирался туда поступать.)

Гораздо большей тайной — занимавшей в основном меня и Тома Аткинса — было то, как Киттреджу удалось поступить в Йельский университет. Ну ладно, допустим, наши с Аткинсом результаты академического оценочного теста были такими, что Йель — и любой другой университет Лиги Плюща — был для нас недосягаем. Однако отметки у меня были получше, чем у Киттреджа, и как могли в Йеле проглядеть, что Киттредж был вынужден остаться на второй год в выпускном классе? (У Аткинса оценки были неровные, но выпустился он вовремя.) Мы с Аткинсом знали, что Киттредж получил высокие баллы за академический тест, но в Йель его приняли по другим причинам; и это мы с Аткинсом тоже знали.

Аткинс заикнулся про борцовскую карьеру Киттреджа, но, кажется, я знаю, что сказала бы на это мисс Фрост: отнюдь не борьба помогла Киттреджу попасть в Йель. (Как потом оказалось, в колледже он все равно не боролся.) Вероятно, баллы за академический тест тоже сыграли свою роль, но в итоге я узнал, что в Йеле учился отец Киттреджа.

— Уж поверь мне, — сказал я Тому, — Киттредж попал в Йель не благодаря своему немецкому — за это я ручаюсь.

— Билли, почему тебе важно, где собирается учиться Киттредж? — спросила меня миссис Хедли. (У меня были проблемы со словом Йель, поэтому она подняла эту тему.)

— Дело не в зависти, — сказал я ей. — Честное слово, я не хотел бы там учиться — я даже название-то произнести не могу!

Как потом оказалось, то, куда поступил Киттредж или куда поступил я, не имело никакого значения — но в то время сам факт его зачисления в Йельский университет приводил меня в ярость.

— Ну хорошо, оставим в стороне справедливость, — сказал я Марте Хедли. — Но разве достоинства уже ничего не значат?

Это был вопрос восемнадцатилетнего юноши, хотя мне исполнилось уже девятнадцать (в марте 1961 года); конечно, со временем меня перестанет волновать, в каком колледже оказался Киттредж. Даже той весной шестьдесят первого года нас с Томом Аткинсом больше интересовало лето в Европе, чем то, как Киттредж попал в Йель.

Признаюсь, теперь, когда мы реже виделись, забывать Киттреджа стало легче. Либо он больше не нуждался в моей помощи с немецким, либо просто перестал просить о ней. Поскольку Киттредж уже был зачислен в Йель, его не волновало, какую оценку он получит по немецкому — ему достаточно было просто окончить школу.

— Позволь тебе напомнить, — презрительно фыркнул Том Аткинс, — в том году Киттреджу тоже нужно было всего лишь окончить школу.

Но в шестьдесят первом году Киттредж все же выпустился — как и все мы. Честно говоря, выпуск меня тоже разочаровал. Ничего особенного не случилось, но, собственно, чего мы ожидали? Очевидно, миссис Киттредж не ждала ничего; она не пришла. Элейн также не приехала, но ее можно было понять.

Почему миссис Киттредж не пришла на выпускной своего единственного сына? («Не очень по-матерински, а?» — вот и все, что сказал на это Киттредж.) Киттредж, похоже, не был удивлен; к выпуску он относился с нескрываемым равнодушием. Чувствовалось, что мысленно он уже оставил нас всех позади.

— Можно подумать, что он уже учится в Йеле — как будто он уже не совсем здесь, — высказал свое наблюдение Аткинс.

На выпускном я встретился с родителями Тома. Его отец бросил на меня безнадежный взгляд и отказался пожать мне руку; он не назвал меня педиком вслух, но я почувствовал, что мысленно он произнес это слово.

— Мой отец очень… прямолинейный человек, — сказал мне Аткинс.

— Ему бы с моей мамой познакомиться, — только и ответил я. — Мы едем в Европу вместе, Том, — это самое главное.

— Это самое главное, — повторил Аткинс. Я ему не завидовал: оставшиеся дни перед поездкой ему придется провести дома, и было ясно, что все это время отец будет непрерывно капать ему на мозги. Аткинс жил в Нью-Джерси. Я видел только тех нью-джерсийцев, которые приезжали в Вермонт покататься на лыжах, и если судить по ним, Аткинсу опять же нельзя было позавидовать.

Делакорт представил меня своей матери.

— Этот тот парень, который должен был играть шута Лира, — объяснил ей Делакорт.

Когда хорошенькая миниатюрная женщина в платье без рукавов и соломенной шляпе тоже отказалась пожать мне руку, я сообразил, что история о том, как я должен был играть шута Лира, вероятно, тесно переплетается с историей о моем сексе с транссексуальной городской библиотекаршей.

— Сочувствую вашим бедам, — сказала мне миссис Делакорт. Только тут я вспомнил, что не знаю, в каком колледже собирается учиться Делакорт. Теперь он мертв, и я жалею, что так и не спросил его тогда. Может быть, выбор колледжа был важен для Делакорта — может быть, так же важен, как не важен он был для меня.

Репетиции пьесы Теннесси Уильямса не отнимали у меня много времени — роль-то была маленькой. Я был занят только в последней картине, где на сцене остается одна Альма, подавленная женщина, которую прекрасно могла бы сыграть мисс Фрост — по мнению Нильса Боркмана. Альму играла тетя Мюриэл, самая подавленная женщина, которую я когда-либо видел, но мне удалось вдохнуть жизнь в своего «молодого человека», воображая на ее месте мисс Фрост.

Молодой человек должен быть увлечен Альмой, так что повышенное внимание к груди тети Мюриэл казалось мне естественным для этой роли, хотя грудь у нее была гигантской (и, по моим понятия, отталкивающей) по сравнению с грудью мисс Фрост.

— Билли, тебе обязательно пялиться на мою грудь? — спросила меня Мюриэл на одной достопамятной репетиции.

— Предполагается, что я в тебя влюблен, — ответил я.

— В меня всю, как мне представлялось, — ответствовала тетя Мюриэл.

— Я думаю, молодому человеку уместно таращиться на грудь Альмы, — подчеркнул наш режиссер Нильс Боркман. — В конце концов, этот парень продавец обуви — он не очень рафинадный.

— Когда мой племянник так на меня смотрит, в этом есть что-то нездоровое! — возмутилась Мюриэл.

— Конечно, грудь миссис Фримонт привлекает взгляды многих молодых человеков! — сказал Нильс в неудачной попытке польстить Мюриэл. (Я на минуту забыл, что тетя не жаловалась, когда я таращился на нее в «Двенадцатой ночи». Ах да, но ведь тогда я был пониже, и грудь Мюриэл мешала ей увидеть меня.)

Моя мать вздохнула. Дедушка Гарри, игравший мать Альмы — и потому щеголявший парой огромных фальшивых грудей, — предположил, что «совершенно естественно», если любой молодой человек пялится на грудь «щедро одаренной» женщины.

— И ты называешь меня, собственную дочь, «щедро одаренной» — поверить не могу! — вскричала Мюриэл.