В одном лице (ЛП) - Ирвинг Джон - Страница 103

Долбаные борцы! — подумал я. Все они такие же, как Херм: стоит тебе подумать, что наконец-то он сменил тему, как он снова возвращается к сраной борьбе: все они такие! Вот уж в этом смысле по Нью-Йоркскому спортивному клубу я не скучал, скажу я вам. Но мисс Фрост была не такой, как другие; она уже переболела борьбой — по крайней мере, у меня сложилось такое впечатление.

— Вы что хотите сказать? — спросил я старого тренера. — Что мисс Фрост подцепит какого-нибудь парня и решит с ним побороться? Что она затеет драку?

— Ты не думаешь, что некоторым парням трения может оказаться маловато? — сказал Херм. — Она не затеет драку сама — она вообще не затевает драк, Билли, — но я знаю Ала. Она не станет уклоняться от боя, если какой-нибудь полудурок, которому мало будет одного трения, полезет к ней сам.

Я не хотел об этом думать. Я все еще старался переварить информацию об интеркруральном сексе; я почувствовал облегчение, узнав, что у мисс Фрост нет СПИДа — и она не может им заразиться. На тот момент этого было более чем достаточно, чтобы занять мне голову.

Да, я задумался на мгновение, счастлива ли мисс Фрост. Разочарована ли она в себе из-за того, что не смогла перейти черту? «Мне нравится просто выглядеть подходяще для роли», — сказала мисс Фрост своему старому тренеру. Звучит театрально, не правда ли? (Может, она выразилась так, чтобы Херм немного расслабился.) Разве она не подразумевала, что межбедренный секс ее устраивает? Тут тоже было над чем подумать.

— Как твой нырок, Билли? — спросил тренер Хойт.

— А, ну я его отрабатывал, — сказал я ему. Невинная ложь, согласитесь. Херм Хойт выглядел совсем слабым; он весь дрожал. Может, дело было в Паркинсоне, а может, в одном из лекарств — если дядя Боб не ошибся, в том, что он принимал для сердца.

Мы обнялись на прощание; больше мне не довелось его увидеть. Херм Хойт умер в Заведении от сердечного приступа; об этом мне сообщил дядя Боб. «Тренера больше нет, Билли, — теперь ты со своими нырками сам по себе». (Это случится всего через несколько лет; Херм Хойт умер в девяносто пять, если мне не изменяет память.)

Когда я вышел наружу, пожилая медсестра все так же курила, а завернутое в простыню тело доктора Харлоу все так же лежало на каталке.

— Все еще ждем, — сказала она, увидев меня. Теперь снег уже немного присыпал тело. — Я решила не завозить его обратно, — сообщила мне медсестра. — Он не чувствует, что на него падает снег.

— Вот что я вам скажу, — ответил я медсестре. — Сейчас он точно такой же, каким был всегда, — мертвый как бревно.

Она глубоко затянулась, и клуб дыма поплыл над телом доктора Харлоу.

— Не буду спорить с вами насчет выражений, — сказала она мне. — Вы же у нас писатель.

Снежным декабрьским вечером вскоре после того Дня благодарения я стоял на Седьмой авеню в районе Вест-Виллидж, глядя на север. Я находился возле здания, ставшего конечной станцией для многих, — больницы Святого Винсента — и пытался заставить себя войти внутрь. Там, где Седьмая авеню упиралась в Центральный парк, — прямо на том далеком перекрестке — возвышался бастион мужчин в пиджаках и галстуках, Нью-Йоркский спортивный клуб, но он был слишком далеко к северу от меня, и отсюда его не было видно.

Ноги отказывались мне повиноваться. Я не чувствовал в себе сил доковылять даже до Западной Двенадцатой или Западной Одиннадцатой; если бы на перекрестке Гринвич-авеню и Седьмой авеню вдруг произошла авария, я не смог бы даже отскочить от разлетающихся обломков.

Падающий снег вызвал у меня тоску по Вермонту, но мысль о переезде «домой» вгоняла меня в ступор — а Элейн предложила мне пожить вместе, но не в Нью-Йорке. Еще сильнее меня парализовала мысль о жизни где-либо вместе с Элейн; эта перспектива одновременно привлекала и пугала меня. (К сожалению, я подозревал, что Элейн хочет жить со мной, потому что ошибочно полагает, будто это «спасет» меня от секса с мужчинами, а значит, и от СПИДа, — но я знал, что никто не способен спасти меня от желания заниматься сексом с мужчинами и с женщинами.)

Я стоял как вкопанный на тротуаре Седьмой авеню, потому что вдобавок ко всем этим мыслям испытывал жуткий стыд. Мне снова предстояло пройти по этим скорбным коридорам, но не затем, чтобы утешить умирающего друга или бывшего любовника, а, как ни странно, в поисках Киттреджа.

На носу было Рождество 1984 года, а мы с Элейн все еще обыскивали эту больницу — и всевозможные хосписы — в поисках жестокого мальчишки, изводившего нас в годы юности.

Мы искали Киттреджа уже три года. «Отпустите его, — сказал нам обоим Ларри. — Если вы его найдете, он вас просто разочарует — или снова причинит боль. Вам обоим уже за сорок. Вам не кажется, что вы немного староваты, чтобы призывать демона ваших несчастных подростковых лет?» (Слово подростки в устах Лоуренса Аптона неизменно звучало пренебрежительно.)

Вероятно, это тоже была одна из причин моего оцепенения на Седьмой авеню тем снежным декабрьским вечером, но заплакал я от осознания того, что мы с Элейн до сих пор ведем себя как подростки — в том, что касается Киттреджа. (Подростком я часто плакал.) Я стоял и плакал рядом с больницей Святого Винсента, когда ко мне подошла женщина в дорогой шубе, немолодая, лет шестидесяти, но, несомненно, красивая; может быть, я сразу узнал бы ее, будь она одета в платье без рукавов и соломенную шляпу, которые были на ней в нашу первую встречу, когда она отказалась пожать мне руку. Представляя меня своей матери на нашем выпускном, Делакорт сказал ей: «Это тот парень, который должен был играть шута Лира».

Конечно, Делакорт рассказал матери и о том, что я занимался сексом с транссексуальной библиотекаршей, что и заставило миссис Делакорт произнести — и она повторила свои слова зимним вечером на Седьмой авеню — «Сочувствую вашим бедам».

У меня отнялся язык. Я знал, что мы знакомы, но прошло двадцать три года; я не помнил, откуда знаю ее, когда и как мы познакомились. Но теперь она без колебаний дотронулась до меня; она схватила меня за обе руки и сказала:

— Я знаю, как трудно туда войти, но это так много значит для того, кого вы навещаете. Я пойду с вами, я помогу вам — если вы поможете мне. Знаете, и мне тоже нелегко. Мой сын умирает там, — сказала мне миссис Делакорт. — И хотела бы я поменяться с ним. Лучше бы он остался жить. Я не хочу жить дальше без него! — зарыдала она.

— Миссис Делакорт? — догадался я: что-то в ее искаженном мукой лице напомнило мне медленное умирание Делакорта на борцовском мате.

— Ах, это вы! — воскликнула она. — Вы тот писатель — Карлтон говорил о вас. Вы школьный друг Карлтона. Вы ведь его пришли повидать, да? Ах, он так рад будет вас видеть — вам обязательно нужно зайти!

И меня поволокли к смертному одру Делакорта, в больницу, где множество юных мужчин лежали в своих кроватях, ожидая смерти.

— Карлтон, погляди, кто у нас тут, смотри, кто пришел тебя навестить! — объявила с порога миссис Делакорт, входя в палату, где царила такая же безнадежность, как и во многих других палатах больницы Святого Винсента. Я даже не знал Делакорта по имени; в Фейворит-Ривер никто не называл его Карлтоном. Он был просто Делакортом. (Только Киттредж однажды назвал его «Два стакана», потому что бумажные стаканчики сопутствовали ему повсюду — когда-то Делакорт был известен тем, что непрерывно полоскал и сплевывал, прикладывая невероятные усилия, чтобы удержаться в своей весовой категории.)

Конечно, я видел Делакорта, когда он сушился для соревнований — и выглядел так, словно умирает от голода, — но теперь он умирал от голода на самом деле. (Я уже знал, для чего нужен катетер Хикмана, торчащий из груди Делакорта, больше напоминавшей птичью клетку.) Раньше его держали на аппарате ИВЛ, рассказала мне миссис Делакорт по пути к его палате, но теперь сняли. Врачи пробуют давать ему морфин под язык, вместо раствора, объяснила миссис Делакорт; так или иначе, Делакорт сидел на морфине.