Раквереский роман. Уход профессора Мартенса
(Романы) - Кросс Яан - Страница 34

До вечера я скакал на взятой у Фрейндлинга сивой кобыле на северо-восток по лужам колеистой дороги, по песку и глине, среди все реже встречавшихся полей и все гуще становившихся лесов, сквозь потоки ливня и порывы грозы, которые я пережидал под кустами, пока не выехал к знаменитой Падаской долине. За мостом через маленькую каменистую речку Пада, на восточном склоне долины, напротив высокого холма, который, как говорят в народе, был древним городским валом, стоял у дороги трактир Падаской мызы. Я свернул к нему, попросил напоить лошадь и дать ей торбу овса. Поел и сам. И так как дождь совсем разошелся, я там остался. Может быть, даже не только из-за погоды, потому что и под более сильным дождем я, случалось, спешил к желаемой цели; в сущности, остановился я, должно быть, и потому, что дождь послужил для меня предлогом на несколько часов отсрочить мою чреватую сломанной шеей затею. Итак, я остался ночевать в падаском трактире на чистой половине в обществе едущего в Петербург какого-то подмастерья серебряных дел. Из-за его храпа я скверно спал, поэтому мне удалось уйти до того, как он проснулся, чтобы ехать одному. Хотелось избежать болтовни с незнакомым спутником. И для того, чтобы еще раз продумать свою задачу, и для того, чтобы лучше увидеть и запомнить отрезок пути, который мне в тот день предстоял и о котором я был наслышан. Но сосредоточиться на предстоявшей встрече с Сиверсом мне никак не удавалось. Порывистый ветер с пестревшего облаками синего неба хлестал меня по лицу и разгонял мысли, а темные еловые и сосновые леса, перемежавшиеся пастбищами и зелеными заплатами полей вокруг редких серых деревень, и чередующиеся солнечный свет и тени были слишком изменчивы и подвижны, чтобы я мог сосредоточиться.

Верст через десять после Люгануской церкви дорога сместилась на самый край плитняковой равнины и местами шла так близко от него, что мерцающая под утренним ветром сине-серая равнина моря слева была видна до самого горизонта. Этот простор развеял мою тревогу, и граф Сиверс, и город Раквере показались мне незначительными и далекими. Позавтракав в онтикаском трактире и выпив кружку пива, я отправился дальше и незаметно для себя оказался на том месте, о котором знал по рассказам пыдруских ямщиков в раквереском трактире.

Придорожные кусты и кроны деревьев, растущих на склоне под уступом, вдруг исчезли, и предо мной распахнулась необозримая морская ширь. До края берегового уступа и низвергающейся за ним пустоты, глубиной в несколько десятков саженей, оставалось не больше трех шагов. Каменные столбики по краю обрыва, высотой в локоть и большей частью покосившиеся, не могли служить защитой. Они стояли так редко, что в промежутках между ними могли проехать и свалиться в пропасть две кареты рядом. И лошадь почувствовала угрозу высоты. Когда я остановил ее между столбиками, чтобы спешиться, она всхрапнула и отпрянула. И хотя я физически ощутил страх высоты, я не смог преодолеть соблазна и не подойти к самому краю обрыва. Я шагнул за ближайший столбик и заглянул вниз. Полосы прибрежного гравия в этом месте совсем не было. Или, по крайней мере, отсюда, сверху, ее не было видно. Под крутым отвесом на глубине двадцати саженей разверзлось сине-серое пенящееся море. Плитняковая скала, на которой я стоял, висела над пустотой, значит, и дорога, которая шла в пяти-шести шагах от ее края, должна была — по крайней мере, местами и, во всяком случае, здесь — проходить над пустотой. Примерно в ста шагах впереди край плитнякового утеса вместе с дорогой на десяток шагов отступал от моря, а дальше снова нависал над ним. Глубоко внизу, в горловине этого провала, белела полоса пены набегавших на гальку волн и — наполовину в море, наполовину на росших на берегу, теперь искореженных деревьях — лежала огромная отломившаяся от скалы глыба, величиной с небольшую церковь. Отломившаяся не бог весть в какие незапамятные времена, не при жизни тех первобытных животных, жилищами которых источен этот камень, а столь недавно, что немногие каменные столбики, отмечавшие наверху дорогу, были отчетливо видны на зеленоватой спине вздыбленной плитняковой громады и выступавшие из-под обвала сломанные деревья, потемневшие и голые, все еще давали ростки.

Борясь с боязнью высоты, я стоял на краю обрыва. Я закрыл глаза, чтобы освободиться от странного опустошающего чувства, и понял, что, хотя закрытые глаза помогали мне справиться с собой, все же надежнее открытыми глазами смотреть в глубину. Когда я шел обратно к лошади, у меня слегка дрожали колени, я сел в седло и поехал дальше. Еще девять или десять верст. Дорога по-прежнему шла по самому краю скалы, справа — покосы, или клочки каменистых полей маленькой деревни Валасте, или лес, слева — до самого горизонта — море и местами, в нескольких шагах левее колеи, — обрыв. Только кое-где внизу на уступах скалы росли деревья, так что вершины елей и берез тянулись рядом с дорогой и создавали мимолетное обманчивое чувство защищенности.

Я думал: непонятно, почему эта дорога — большой почтовый тракт между Нарвой и Петербургом — сдвинута здесь так опасно к самому северному берегу?! Я слышал, что путешественники его боятся, а ямщики, выходя из онтикаского трактира и отправляясь в путь, крестятся… Была бы это только моя дорога к графу Сиверсу, все встало бы на свои места. Да, в этом смысле внешняя и внутренняя сущность дороги на редкость совпали бы. Если бы дерзко приблизиться к краю, гибель была бы неминуемой. А уж лошадь точно бы понесла. И хотя обвалу не обязательно случиться в то время, когда я перескакиваю на кобыле госпожи Тизенхаузен трещины, поджидающие в недрах скалы, но где-то там они дожидаются своего часа, так что, кто знает…

Наконец дорога отступила от берега в глубь густого леса и заставила меня сойти с коня. Потому что спуск в долину Святой реки и впрямь был не менее крут, чем в рассказах за пивной кружкой в Раквере.

Вниз я повел лошадь под уздцы почти поперек дороги по ускользающему из-под ног гравию и прошел рядом с нею через замшелый каменный мост, под которым бурлила рвущаяся на свободу в море стремительная река, пенящаяся от быстроты и черная от высившегося по берегам густого елового леса. И только когда на восточном склоне долины я опять вскочил в седло и поехал дальше, я понял, что слышанные в Раквере рассказы про бесчинствовавших некогда здесь разбойников — разумеется, не во времена нашей просвещенной императрицы Екатерины, а когда-то давно, — как это ни нелепо, столь глубоко засели в моем подспудном сознании и так давили на него, что, когда долина осталась позади, несмотря на всю шаткость моей затеи, я стал насвистывать.

Короче: я заночевал в конъюском трактире, на следующее утро проехал еще добрый отрезок пути опять почти по самому краю обрыва, но уже не столь опасному для жизни, потом, вместе с дорогой, повернул на юго-восток, потом — на юг и в полдень доехал до дверей Вайвараского пастората, напоминавшего скорее хижину, чем дом или мызу, привязал лошадь, вошел и воскликнул:

— Здравствуй, Габриэль!

Да, я все же не намеревался предстать перед господином Сиверсом с теми односторонними сведениями, какие у меня были. Вдобавок к имеющимся у меня аргументам города мне хотелось получить еще сведения о самом господине Сиверсе. И уж Габриэль-то мог мне их дать! Мой сотоварищ по корпорации, Габриэль Кемпе, на самом деле парень из Хямемаа, веселый, сообразительный, а иногда даже острый на язык. Волею судьбы — третий год пастор в Вайвара.

— Беренд?! Servus![35] Вот это неожиданность. Как ты попал сюда, к черту на кулички? Что тебя привело?

Через минуту мы сидели в низкой рабочей комнате пасторского домика, за столом, с которого маленький проворный хозяин локтем сдвинул в сторону свои бумаги. Его славная молоденькая жена, приветливая светловолосая госпожа Клара (она была откуда-то из-под Йыхви, дочь мызского инспектора, которую Габриэль сосватал год назад), поставила перед нами кружки с пивом, а сама пошла готовить обед. Я осмотрелся. Комната с низким потолком и бревенчатыми, выбеленными известью стенами. Некрашеный пол чисто вымыт. У окна письменный стол с выгоревшим зеленым сукном. Узенькая этажерка, на ней книги духовного содержания в черных переплетах. А на стене портрет скуластого вероучителя в дочиста выскобленной от мушиных следов раме. И скрипка. Правильно, в свободные часы Габриэль до одури пиликал на скрипке. Не только хоралы, не только чаконы и вальсы, но и этих, как их, — Щюцев, Бахов, Генделей.