Раквереский роман. Уход профессора Мартенса
(Романы) - Кросс Яан - Страница 33

Иохану так приятно было это сознавать, что он забыл, о чем говорил.

Мне пришлось ему напомнить:

— Ну, а с городскими делами?

— А с городскими делами, то есть с решением коллегии, — наверно, вы слышали, — сделать уже совершенно ничего невозможно.

И тут я даже с некоторым презрением подумал (признаюсь, может быть, в нем была и доля зависти): значит, у тебя есть такой покровитель, которому достаточно шевельнуть пальцем, чтобы ты запустил красного петуха в здания госпожи Тизенхаузен, но такого, который по твоей просьбе предпринял бы серьезные шаги для защиты города, у тебя нет…

— А можно спросить: кто этот важный господин, с которым вы говорили?

Даже толком не могу сказать, откуда взялась у меня смелость для этого назойливого вопроса. Иохан скосил на меня взгляд и сказал:

— Спросить, конечно, можно. Почему же нет. Но пусть он останется неназванным. Понимаете, важные господа не любят, чтобы внизу размахивали их именами.

Итак, значит, это, видимо, безнадежное для Иохана поле боя для меня свободно.

Я оставил Иохану еще одно приветствие для Мааде, пожелал ей благополучных родов и ушел. Целую неделю я сидел за полночь у себя на чердаке и выстраивал в ряд аргументы, говорящие в пользу города и против юстиц-коллегии. Затем я постучал однажды утром к госпоже Гертруде. По правде говоря, я был взволнован не только принятым решением, мне вообще было тревожно. Потому что две или даже три последние недели она ни слова не говорила мне о своем поручении. Сперва была слишком занята расквартированием, потом — пожаром. И может случиться, что теперь она запретит мне задуманную поездку, а я уже безвозвратно вбил ее себе в голову. По существу, мне следовало бы спросить себя — зачем? Но я сказал:

— Я полагаю, милостивая государыня, пришло время, чтобы я, во исполнение вашего желания, побывал у графа Сиверса.

— Что, что, что?

Она сидела за своим секретером красного дерева с папильотками в почти седых волосах, — чтобы принять гувернера, не стоило думать о прическе, — и оторвала вытаращенные глаза от каких-то забрызганных чернилами бумаг.

— У кого?

Не знаю, то ли это старческая замедленность мысли, то ли рассеянность, то ли комедия. Во всяком случае, мне пришлось свои слова повторить, только тогда она вняла, теперь уже с полным воодушевлением и вполне конкретно:

— А-а-а… Значит, и вы уверены, что он велел поджечь мой трактир?

— Ммм… во всяком случае, это следовало бы выяснить.

Госпожа Тизенхаузен воскликнула:

— Хорошо! Поезжайте. Я знаю, он сейчас в своем так называемом Сиверсхофе. Скажите Фрейндлингу, что я велела дать вам лошадь. Вот, возьмите, — она вынула из ящика четыре полуимпериала и положила их мне на ладонь. — Нет, стойте, столько понадобилось бы на дорогу до Петербурга, до Сиверсхофа вы так много не истратите. — И взяла два обратно.

Я сделал соответствующий поклон и был уже у двери, когда она сказала:

— Но послушайте, как вы вообще надеетесь что-нибудь от него узнать?! Он собаку съел на придворных интригах. Как вы думаете подобраться к нему? В сущности, это безнадежная затея.

— Я думаю, милостивая государыня, что есть один способ. Сейчас, когда городу стало известно, что юстиц-коллегия приняла благоприятное для вас и неблагоприятное для города решение…

— Наконец-то! — выспренно воскликнула госпожа.

— …и когда мы знаем, что Рихман пытался завербовать господина Сиверса, чтобы тот помог жителям города…

— Я знаю! Я знаю! — крикнула госпожа. — Этот старый дурень, то есть Рихман, меня ничем не удивит!

— Чтобы все было ясно и правдиво, обращусь к господину Сиверсу, — продолжал я, — как воспитатель молодых господ Альбедиллов, пользующийся доверием горожан. Я явлюсь к нему как посланный ими, ну, скажем, многими из них. Я попрошу от их имени оказать городу поддержку в сенате против вас. — Я увидел, с каким замкнутым выражением лица она взглянула на меня, и быстро заговорил дальше: — Разумеется, господин Сиверс не сенатор. Он может поддержать город против вас только одним путем — убедить некоторых господ из третьего департамента. Об этом я его и попрошу. Он же раквереский человек. Я ведь могу знать, что он, так сказать, сын фон Сиверса, вашего бывшего раквереского инспектора. И с Раквереской мызой, и с городом Раквере так или иначе связано его детство и молодость. Мыза, как я понимаю, сейчас почему-то для него как бы ад его юности. Значит, город тем более должен казаться ему раем. И я полагаю, если мне Удастся достаточно убедительно ему об этом напомнить и если я попрошу его от имени города, от имени того самого города, в интересах которого он тридцать лет досаждает вам, — то может случиться, что для меня слегка приоткроется его дверь. Настолько, что он как-нибудь выдаст себя.

— Вы совершенно фантастический человек. — Госпожа смотрела на меня в лорнет. — А если он в самом деле начнет по вашей просьбе интриговать в сенате против решения юстиц-коллегии — что же мы тогда будем делать?

— Этого не следует опасаться, милостивая государыня. Если он не стал этого делать по просьбе Рихмана, то уж по моей просьбе тем более, даже речи быть не может.

— Да. В этом вы совершенно правы. — Она немного подумала, но, очевидно, ничего существенного не вспомнила, — Итак, отправляйтесь. Когда вернетесь? Дня через четыре, ну пять?

— В идеальном случае. Но если меня сразу не примут или если со мной пожелают несколько раз говорить, уйдет по меньшей мере неделя.

— Хорошо. Когда вернетесь, придете доложить.

Я поклонился и опять уже совсем почти вышел, когда она спросила:

— Однако где вы эти дни будете для мальчиков? Да и вообще, у нас должно быть согласованное объяснение.

Вынужден признать, что при грубом, своекорыстном образе мыслей ее конспиративная осторожность была просто удивительной.

Я сказал:

— Вы посылаете меня, ну, скажем, в Нарву. Вам известно, что я могу найти там подходящего учителя французского языка для молодых господ.

— Ха-ха-ха-ха. Что же еще остается бедной старой женщине, как не делать того, что ей приказывают…

Я отвесил госпоже третий поклон и пятясь вышел из комнаты.

Я сказал мальчикам, что в ближайшие дни уроков не будет, потому что я уезжаю в Нарву, искать для них учителя французского языка. Густав, словоохотливый пентюх, велел мне быть начеку, чтобы не посадить им на шею какую-нибудь требовательную и надоедную кикимору (это означало — не вези ее в Раквере показывать бабушке, чтобы та сама оценила и наняла), потому что с них и одной довольно. На что в большей мере ребенок и большой дуралей Бертрам взвизгнул: «Неправда, мадемуазель Фредерици совсем не кикимора, она славная тетя!» (мадемуазель Фредерици — месяц тому назад нанятая учительница музыки). А Густав подмигнул мне сквозь рыжие ресницы зеленоватым глазом и насмешливо сказал: «С меня все-таки достаточно и одной!..» Так что мне только оставалось сделать вид, будто я не понимаю его бесстыжего намека на бабушку, и закрыть за собою дверь классной комнаты.

Я заказал Фрейндлингу лошадь. Приказ госпожи — через полчаса конюх должен был привести оседланную лошадь. Сунул нужные записи в нагрудный карман и мельком подумал: что произойдет, если госпожа прикажет задержать меня в воротах мызы и обыскать, и просмотрит обнаруженные у меня бумаги… Потом позвал к себе наверх Тийо, чтобы она принесла мне чистую рубашку, которую я просил прогладить. Когда она положила отглаженную рубашку на мою кровать, я снял с себя ту, что была на мне (господи, эта свеженькая, улыбчивая девочка и я, между нами за последние месяцы случалось и больше, чем смена рубашки друг у друга на глазах!), надел чистую и спросил, только для того, чтобы избежать в эти минуты интимной близости:

— Ну, Тийо, какие новости?

И она ответила, конечно же без заднего умысла и ничего не подозревая:

— Да никаких, кроме того, что жена Розенмарка, сапожникова Мааде, сегодня ночью родила мальчика…

Спустя полчаса, проскакав через мост на улице Рыцарей и мимо последних домов города, я выехал на Нарвскую дорогу. Оказавшись один на пустынной глухой дороге под нависшей до самой земли синей грозовой тучей, вставшей со стороны Ваэкюльских лесов, я подумал: возможно, вот тут я и усомнился бы в своем начинании, на котором могу сломать шею; возможно (хотя все же вряд ли), я испуганно отпрянул бы, представив себе, как послезавтра к вечеру буду стоять среди чужого и враждебного великолепия под досадливым и недоверчивым взглядом совершенно чужого старика, этого лакея и его сиятельства, и мне придется начать опасный и безнадежный разговор… Может быть, я все-таки повернул бы обратно, если бы мне не казалось, если бы я не был уверен, что услышанная мною в минуту отъезда новость должна быть и была знаком судьбы.