Божьи люди. Мои духовные встречи - Митрополит (Федченков) Вениамин - Страница 15

— Вставай, Ганя, вставай! Пойдем в церковь!

Я вскочил: слышу звон чудный, и церковь вся освещенная; а спать хочется, голова клонится к подушке; и я опять засыпаю. А утром плачу:

— Тетя! Отчего ты меня не разбудила?

А она меня разбудила, да я опять заснул, да и проспал”.

У тетки Гавриил прожил до 8 лет. Мальчика посылали учиться в школу, он учился охотно и особенно успевал в Законе Божием. Грамоты в доме тетки никто не знал; и когда, бывало, мальчик просил тетку: “Спроси меня урок, знаю ли я?” — она отвечала: “Ничего не знаю в грамоте”.

Батюшка вспоминал, как на последнем экзамене Закона Божия он отвечал толкование на слова из Символа веры: “И паки грядущаго со славою судити живым и мертвым, Егоже Царствию не будет конца”.

После этого экзамена учение мальчика Гавриила окончилось по той причине, что для дальнейшего образования требовалось затратить 5 рублей на покупку книг, а это показалось родным слишком большой суммой[45]. Отец посоветовался с теткой, и они решили, что слишком это дорого, да и будет с него: “Мы прожили, и он проживет”.

“На этом и окончилось мое образование, — добавляет всегда батюшка. — А мне очень хотелось учиться”.

Про жизнь в Звенигороде батюшка вспоминает, что еще маленьким мальчиком его посылали продавать в лукошке капустную рассаду.

“Несу я за плечами на ярмарку у преподобного Саввы; народу много на ярмарке. Я одному предложу, другому — никто не берет. Иногда дадут одну копеечку или две; а я и рад; и иду покупать себе гостинцу…” А иногда мальчик возвращался после неудачного старания целого дня с увядшей рассадой на лотке; а просил он за нее всего пятачок.

В монастырь за хлебом бегали, бегали по монастырю, просили хлеба. Трапезный говорил: “Ударят к “Достойно”, тогда приходите”.

В Саввином монастыре жил 50 лет иеромонах о. Даниил, дядя батюшки. Он все звал Гавриила к себе в монастырь, но тот стремился в Гефсиманский скит и спрашивал схимника о. Иоанна: “Научи меня монашеству”.

“Отец мой ушел в скит, когда я еще жил в Звенигороде; мне было 9 лет”. Старший брат батюшки содержал питейное заведение и взял мальчика к себе. Он всячески старался приучить брата помогать ему в этом деле. Много дурного приходилось видеть здесь мальчику, да и жилось ему у брата нелегко. Жена его обращалась с ним грубо, ласки он от нее не видал. Жена брата была молода и вела себя плохо. Гавриил рассказывал про нее брату, он ее бил, а она мальчика за это. “Правда, я ябедником был, а ей обидно было. И я часто плакал от побоев где-нибудь в углу; а брат Иван, проходя, утешал меня, говоря своим картавым выговором:

— Терпи, Ганя, терпи! Терпение все преодолевает.

Или:

— Бог терпение любит”.

Когда мальчику исполнилось 10 лет, брат взял его на жительство в Москву для обучения живописи. “Помню, — рассказывает батюшка, — как я в первый раз въезжал в Москву. На возу положен был весь скарб домашний, поклажа вся; шкапы со всем добром сестры; а на самом верху поклажи, на шкапу, посадили меня. Сидел я и смотрел сверху на Москву, на улицы, на дома, на прохожих, на освещенные лавки. Очень мне интересно было. Помню, подъезжаю к Дорогомиловской заставе, а меня пугали, говоря:

— Солдат придет, тебя бить по ногам будет.

— Так я лучше слезу.

— Нет, ничего, сиди.

Подъехали к заставе. Возы остановили; и солдаты стали пиками их ворошить и осматривать, нет ли чего запрещенного. Я испугался, сердце замерло, а солдат говорит:

— Видно, в первый раз!

Потом, слава Богу, проехали. Брат мой жил на “Балканах”[46]. В начале Грохольского переулка был пруд, теперь он засыпан и из него садик сделали. Вот там я и жил сперва, а потом — тут же, недалеко на “Балканах”, в Протопоповском переулке[47]. Кругом нас было много садов. Иду, бывало, а через стену висят ветви с яблоками: и я часто возьму камушек да сшибу себе яблочко”.

Еще вспоминал батюшка о схимонахе Иоанне из Саввинского монастыря, будущем строителе Зосимовой пустыни. Он просил о. Даниила научить его настоящему монашеству. Тот отвечал: “Да какое наше монашество? А как постригли меня, да на другой же день дали палку в руки и собирать послали на обители — вот какое нынче монашество”.

2. Отрочество и юность

Брат открыл трактир в том самом доме, где он жил. А маленького брата Гавриила отдал в обучение к живописцу Василию Яковлеву, который жил у Николы Звонаря, в Звонарском переулке[48], в доме Фалеева. Нелегка была и здесь жизнь отрока Гавриила. Брат был хороший, но его жена не проявляла ни заботы, ни ласки к мальчику. Даже обращалась с ним грубо и жестоко. И ему часто приходилось вспоминать мудрое наставление брата: “Терпи, Ганя, терпи! Терпение все преодолевает!” Ему приходилось в трактире быть свидетелем самых безобразных сцен. И вообще вся обстановка представляла бесконечные искушения и соблазны для Гавриила.

“Я, — рассказывает он, — начал учиться у живописца, постепенно изображая руки, глаза, голову; и довольно скоро научился. Живописец меня полюбил; и у него я проработал 4 года. По условию с отцом он должен был меня не только обучать, но и одевать; в будущем он надеялся взять меня к себе в помощники. Но они не поладили с отцом. Отец хотел такого условия, что если он плохо выучит меня, то отдал бы ему меня доучиться. Это условие показалось художнику неисполнимым. Пришлось уйти, пожить у брата. Лучше бы я остался у прежнего хозяина, а то пришлось поступить к другому хозяину еще на 4 года. Мастеров у этого хозяина не было, а детей была целая куча. Человек он был благочестивый, но любил и выпить. Бывало, помню, работаю, он запоет: “Помощник и Покровитель”, и мы за ним. А то потихонечку сунет пузырек из-под лаку и пошлет за шкаликом, чтоб жена не видала. Я был товарищем его сына. Жили мы, ученики, и его семья очень благочестиво. Достал я книжку “Наставление в христианской должности” святителя Тихона Задонского[49]. Прежде сна мы молились, просили друг у друга прощения и в ноги кланялись друг другу; потом постарше стали, показалось нам это стыдно, и мы стали прощаться за руку. В это время мне очень хотелось видеть Бога, и я старался молиться, закрыв глаза, даже когда шел. От этого я, конечно, натыкался на тумбы, но испытывал сладость. Я обрел благоволение у священника и богомольцев в богадельне. Батюшка, который часто меня видел, сказал мне однажды: “Приди, мальчик, ко мне”. Вот я однажды к нему пришел, он дал мне книжку Димитрия Ростовского “Мысли о Боге”. И все мы ее читали. Он дал мне еще 2 листика: “Никто же добре путь к небу не совершает, кто с Богом не начинает”. Другой раз он дал мне девятичинную просфору. Прихожане в церкви привыкли ко мне, мальчику в мазаном халатике… “Кто такой, — спрашивали, — мальчик в рубашке вышитой?” И очень любили, как я клал всю службу земные поклоны до конца; всю службу, бывало, на коленках стоишь, весь точно горишь. А я, бывало, мокрый от пота; распотеешь, как куренок, а все с жаром молюсь: это по наставлению святителя Тихона. Богомольцы обыкновенно расступались, и у меня было свое местечко. Когда меня несколько дней не было в церкви, священник замечал мое отсутствие и при встрече спрашивает: “Где ты был?” Нужно было мне идти исповедоваться, помню, написал на записочке все свои грехи, и об этой исповеди пришлось нам поговорить с батюшкой. Я ему сказал, что хочу идти в монастырь.

— Не советую, — сказал он. — Ты еще молод; сколько тебе лет?

— Тринадцатый.

— Вот, — сказал батюшка, — Василий Блаженный, пока был мирянином, то другой блаженный при встрече ему говорил: “Здравствуй, монах”, а когда стал монахом, то этот блаженный встретился и сказал ему: “Здравствуй, мирянин”[50]. Хорошо живи в миру, а уж если идти в монастырь, то через 10 лет; раньше не поступай.

Действительно, пришлось мне пожить в Москве. В другом месте я ходил в церковь Георгия на Лубянке[51]; а потом пожил в Петербурге. Так прошло 10 лет, когда я и поступил в монастырь. Когда после, в течение десяти лет, я был в монастыре в скиту, где жил и мой родитель, то о. Александр очень удивился: у кого я научился прекращать дыхание во время молитвы? В монастыре меня спрашивали, где это я научился прекращать дыхание и другим способом творить молитву? А я еще мальчиком вычитал у святителя Тихона, св. Феодосия о представлении Бога сидящим на престоле; он назвал это грубым. Я же тогда не понимал этого. — Отец Тихон наставлял меня о молитве Иисусовой, это мне казалось все — сухота; то ли сладость не в этой коротенькой молитве — а в самых словах шестопсалмия: например, “Господи, устне мои отверзеши”[52], и мне казалось, что старцы не знают глубины молитвы”.