Божьи люди. Мои духовные встречи - Митрополит (Федченков) Вениамин - Страница 14

— Простите меня! Я от природы — человек гордый.

Так именно и сказал: не твердый, не строгий или суровый, а — гордый.

…Но мне уже не требовалось теперь объяснений и извинений: как только я поклонился и сказал это дивное слово “простите”, из моей души исчезла решительно всякая злоба, мука, а водворилась полная тишина! Совершилось известное всем нам чудо благодатного исцеления кающегося. Ни Толстой, ни утомление не помогли, а “простите” дало мир. И я спокойно пошел к затворнику. Рассказал и о грехах раздражения. Он одобрил мое покаяние перед игуменом, а к другому монаху тоже не посоветовал ходить, лишь бы в сердце покаяться на исповеди.

На другой день я с миром сослужил о. Герману.

Потом, намереваясь в понедельник уезжать, сходил к нему попрощаться. Беседа была недолгая, но мирная. В заключение он подарил мне два красных малых яблочка и еще что-то.

Теперь я стараюсь вспомнить: спал ли я две последних ночи? Кажется, да. Куда делись блохи, не знаю… Вероятно, внутренний мир преодолел их кусание…

Закончу главу эту последним актом о. Германа. Довольно рано утром я пешком направился к станции. А свой узелок бросил в возок, на котором должен был ехать игумен — провожать княгиню… Погода была тихая, но облачная… Чувствовалось уже приближение осени. На траве была, помнится, свежая роса… На душе было мирно…

Так прошел с полпути. Слышу, сзади тарахтит возок. Оглянулся: впереди — кучер–монах, а сзади игумен с приставом, тоже ехавшим провожать княгиню. Поравнявшись со мною, о. Герман велел остановиться. Потом молча, без слов, коснулся рукой до плеча офицера и без слов же указал ему на козлы, чтобы он туда пересел. А меня батюшка посадил рядом с собою. Лошадь тронулась опять. Едем. А о. Герман правою рукою обнял меня и ласково поглаживает по спине. Молчим. А я про себя думаю: “Да, вот два дня назад побил! А теперь ласкаешь? Лучше бы тогда не бил…”

Но эти мысли были без яда злобы и раздражения.

За нами подъехала и княгиня с сестрами. Подошел поезд. И мы сели. Отец игумен стоял — как всегда бесстрастно. И даже кланяясь княгине, хранил свое обычное внутреннее спокойствие… Конечно, это был святой подвижник, хотя и сурового типа.

С того времени прошло целых 35 лет. Пронеслась революция… Потом вторая война с немцами… Я был в Москве на выборах патриарха. И тогда встретил одного человека, бывшего монаха в Зосимовой. Он тоже считал батюшку святым. Но говорил о его ласковости и любви.

Обитель просуществовала, кажется, до 1923 года. Отец Герман еще окормлял ее. И предсказал:

— Пока я жив, обитель не тронут. А помру, придется вам всем разойтись.

Так и случилось: буквально в день его погребения монастырь был закрыт. Иноки разошлись — кто куда.

Что будет дальше — Бог весть…

1956–13/XII

Отец схиигумен Герман[37]

1. Детство отца Германа

О. схиигумен Герман родился 20 марта 1844 года в г. Звенигороде Московской губ. и при крещении был наречен Гавриилом[38]. Родители его Симеон, и Марфа Гомзины[39], из мещанского сословия, были люди благочестивые: любили посещать храм Божий и совершать дела благотворительности. Симеон Гомзин родился в 1805 году, за 7 лет до войны с французами; был стекольщиком. И когда он проходил по улицам со своим ящиком, бывало, бедные жители просили его вставить им стекло. Он никогда не отказывал и платы за работу не требовал. Часто возвращался он с опустевшим ящиком и без денег. Человек он был образованный по тому времени: составлял бумаги и прошения. Всеми был уважаем и любим. Он обладал прекрасным голосом, басом, и постоянно пел в хоре, на клиросе и дома.

“Отцу моему, — говорил Гавриил, — мать моя (день ангела матери 1 сентября) понравилась. Однажды он подошел к дому ее, стукнул в окно и говорит ее матери: “Купец пришел, соседка, нет ли у вас живого товару?” Та поняла и говорит: “Есть, как же не быть”. А он просунул в окно три золотых и говорит: “Готовьте угощенье: я вечером приду!” Приготовили угощение, и вечером отец пришел со своими товарищами; и так дело окончилось”.

Семья их состояла из 2 дочерей (Натальи, скончавшейся 22 лет девицей, и Феклы, бывшей замужем и умершей в 70 году, после рождения ребенка, в Петрограде) и из 4 сыновей, из которых о. игумен был младший (да еще самой младшей дочери — Анастасии, после рождения которой умерла мать; ребенок также умер). Всех детей у родителей было 10; но те умирали совсем малолетними[40]. Старшая сестра о. Германа, Фекла, была старше его на 9 лет и всегда противилась его желанию идти в монастырь. Перед смертью она страшно мучилась, и доктора сказали, что ее можно спасти только операцией. Ее перевезли в больницу, операция была очень тяжелая. Больная кричала: “Что вы делаете со мною? Изверги, кровопийцы, живодеры!” Во время операции ее приобщили Св. Таин, а после операции она умерла. Ребенок также умер. Хоронил ее о. Герман, 30 лет от роду, уже постриженный в рясофор[41].

“Мать моя, — рассказывал батюшка, — родила детей с большим трудом и болезнью; так трудно ей бывало, что перед рождением каждого ребенка она готовилась к смерти, пила святую воду с артосом, так как приобщаться часто тогда не считалось возможным.” Она как бы предчувствовала, что умрет от родов; и действительно умерла после рождения последнего ребенка, дочери Анастасии, когда Гавриилу было всего 4 года, а матери его было 37 лет.

О. игумен так вспоминал о кончине своей матери:

“Бабушка разбудила нас ночью и сказала: “Дети, молитесь! Мать умирает”. Мы тут же, лежа на полу, стали молиться. Отец сильно скорбел, убивался, рыдал, а потом головою грохнулся об угол или об стену, где попало, а бабка водила мать вокруг стола. Потом нас подвели к ней; мы стояли, ничего не понимая. Помню, как мать звала брата Ивана и просила его посветить ей.

— Ванюша, я тебя больше всех люблю, — говорила она, — что же ты не посветишь мне?

У нее уже мутилось в глазах.

Умерла она на следующий день, 22 октября, в день Казанской Божией Матери”[42]. Отца дети любили, но и боялись, потому что он был строг.

“Бывало, — рассказывал батюшка, — играем мы на улице и издали слышим, отец идет по горе к дому и поет, а мы тотчас все врассыпную — кто куда: под кровать залезем или за шкап спрячемся; потому что отец не любил, когда мы играли на улице, и видел нас издали. Отец придет домой, повытаскивает нас отовсюду за шиворот и поставит на колени перед иконами:

— Читайте, — говорит, — молитвы “Отче наш”, “Богородицу”!

А бабушка за нас заступается:

— Полно тебе детей-то мучить! Брось!

А сама за нас отцу в ноги кланяется, прощения просит!

Маленький я был забавным: толстенький, неуклюжий такой, и братья старшие надо мною потешались. Бывало, скажут:

— Ганя, а Ганя! Сделай “трясучку”!

А я сожму кулачки крепко–крепко и начну трястись: их это очень забавляло. А то еще помню: сестры шелк мотают, а мать на погребе масло сбивает. Братья меня учат:

— Ганя! Поди скажи матери: “Ком масла”.

Я сейчас же встану и иду, переваливаясь, к матери. Порог высокий, я с трудом перешагну через него и говорю:

— Мама!

— Что, голубчик?

— Мама! Ком масла!

— Спасибо, родной сынок, спасибо! — говорит она и гладит меня по голове.

Раз как-то брат Иван, который постарше меня был на два годочка, зовет меня на улицу, — а дело было зимой, и мороз крепкий стоял, — и говорит:

— Ганя, смотри, вот решетка железная, оближи ее — вкусно!

Я сейчас же послушался; а язык-то у меня прилип к решетке, да так крепко, что не оторвать его никак. Очень больно было, я плакал, кричал; наконец, кое-как отделился язык, на железе мясо осталось, а на языке у меня две глубокие ранки образовались и долго болели; метки и до сих пор остались. Мне было тогда лет 6, а брату — 8. Слава Богу за все!”

“После смерти матери, — рассказывал батюшка, — я остался 4 лет, и отец отдал меня на воспитание тетке Матрене, моей крестной[43], жившей тоже в Звенигороде, но в посаде — слободке. Домик ее был против Саввинского монастыря, где покоятся мощи преподобного Саввы, ученика преподобного Сергия. Монастырь стоит на горе, рядом с ним—собор, очень это красиво[44]. Помню я, как меня тетка будила раз к Светлой заутрени: