Подвиг богопознания. Письма с Афона (к Д. Бальфуру) - Сахаров Софроний - Страница 23

О Вашей маме. Часто молюсь за нее; не знаю я совершенно, какую душевную борьбу и какие скорби она переживает, но знаю (по молитве), что она действительно страдает. Хочется за нее молиться; как обычно любит душа молиться за всякого, кто скорбит. Ваша сестра дальше от нас по духу, и молюсь за нее только потому, что умом помню о ней; брат же Ваш, иже в Китае, далек от нас не только телесно. Вы хорошо сделали, что убедили Вашу маму не ехать в Китай; я с самого получения от Вас известия о ее намерении туда ехать беспокоился и боялся.

Относительно приглашения Вас в Англию на пастырское служение молодой лондонской Церкви; говорил я об этом с отцом Василием. Он рассказал мне содержание письма господина Шелли, — рассказал мне и вообще о лондонской Церкви. Впрочем, осведомленность его не так уж велика в этом отношении. Знаете ли что (я, конечно, говорю это не в форме решения, которое, несомненно, принадлежит владыке Елевферию) — ничего плохого или опасного для Вашей души не вижу в этом. Вы стремитесь душою только к одному — стяжать благодать Святого Духа, «и больше ничего». Дай Господи, чтобы и впредь это желание сердца Вашего сохранялось неизменным и даже возрастало бы; но ведь мы получаем благодать не за подвиги — безмолвие, пост, молитва и прочее, а главным образом за исполнение воли Божией. Спросил я однажды владыку Вениамина, когда был еще в Сергиевском Подворье в Париже: «Владыко, что лучше — молчать или говорить?» — и владыка мудро ответил: «Лучше то, что согласно с волей Божией. Если Господь хочет, чтобы ты говорил, то за слово получишь благодать; если же Господь хочет, чтобы ты молчал, то за молчание даст Он тебе благодать; и наоборот, если Господь хочет, чтобы ты говорил, а ты будешь безмолвствовать, то туне трудиться будешь, ничего не получишь». Бойтесь преткновений с женщинами. Особенно это твердо поимейте в виду в Лондоне. Но об этом в свое время.

Теперь же, по моему мнению, не нужно уклоняться совершенно от переписки с лондонцами; лучше даже, если Вы сообщите господину Шелли о получении его письма. Скажите ему, что Вы сами не решаете этого вопроса, что решение его принадлежит другим. Это избавит Вас от всякого помысла, сомнения или возношения. Когда же будете в Лондоне, то непременно помогите им[216]. Вы правы в своем предположении о том, что «англичане православные не очень — то глубоко смотрят на Православие», но это не должно быть поводом для уклонения от подвига послужить им. Но обо всем этом речь еще, возможно, будем вести в свое время, — если, конечно, владыка Елевферий склонится к решению предложить Вам поехать туда. Я ничего окончательно не говорю по этому поводу, потому что не знаю определенно Божией воли. Говорю по человеческому рассуждению, то есть от своего ума.

Посылаю Вам вместе с этим письмом письма старца отца Силуана. Немного скажу о нем. С первых дней моего прихода в монастырь душа моя благоговела пред ним больше, чем пред кем бы то ни было другим из людей, которых я знал, с которыми встречался. Душа моя всегда как-то особенно смирялась в его присутствии[217]. Много раз Господь привел меня встречать его, а иногда и беседовать с ним, когда лицо его сияло неизъяснимым светом и красотой[218]. Приходилось мне видеть и других монахов в таком состоянии, когда лица их казались ангелоподобными (но это не часто, иногда при причащении больных, при постриге в схиму), — однако никогда не видел я подобных сему простецу. Знаю, что он день и ночь пребывает в молитве; ему Господь даровал такую благодать, что он и в присутствии людей не прерывает молитвы, то есть они ему не очень — то мешают, а по любви своей к людям — он даже любообщительный, во всяком случае не тяготится общением с людьми, чем отличается от других подвижников, которые для пребывания в молитве нуждаются в безмолвной обстановке и уединении.

Я узнал его ближе совсем недавно — еще нет года. Раньше не приходилось мне с ним беседовать более или менее обстоятельно, и лишь на общих работах (по закону душевного притяжения, быть может) немного урывали мы для беседы времени, больше о послушании, о молитве. В начале текущего года Бог привел меня беседовать с ним более обстоятельно, и с тех пор мы духовно сблизились, он расположился ко мне, а я много — много благодарил Бога за то, что Он дал мне радость беседовать со Своим избранником. Много он мне помог; сказал, по — монашески выражаясь, «на пользу».

В своей беседе, как человек почти безграмотный, он так прост и вместе не умеет последовательно (от низшего к высшему) объяснить свои высокие мысли, что понимание его бывает для большинства людей очень трудно, — а другие так и совсем не могут понять и оценить богодарованную мудрость его[219]. Уроки его немногословны, но для проведения их в жизнь потребен великий труд на долгие годы, потребуется пролить много слез, и перестрадать много, и много претерпеть неизбежных искушений, и тогда при постоянной молитве и великом смирении, быть может, достигнет человек начальных степеней тех добродетелей, о которых он говорит.

Благодаря постоянному пребыванию в молитве умной (хранение ума своего чистым в Боге), он очень забывчивый человек. Случается, что он забывает о сказанном ему столь основательно, что даже при напоминании не может вспомнить, была ли речь о том или нет. Так же и в писаниях своих он забывает, что он писал и чего не писал, и поэтому нередко повторяется.

Вспоминая о Вас, он молится, а иногда и пишет Вам небольшие письма, которые передает мне для отправки Вам. Теперь у меня накопилось несколько таких писем его, и я их посылаю Вам. Все они без дат, но я для удобства Вашего проставил на них страницы в порядке их поступления ко мне[220].

Беседы наши с ним о Вас, поручение мне писем — Ваших для прочтения, его для отправки Вам — еще больше сблизили нас. Одно только мне не нравится: он некоторым советует беседовать со мною, зная, что я могу растолковать его речи и советы более подробно и последовательно. Я протестовал, но покамест безрезультатно[221].

Отвечаю на семь пунктов, указанных Вами в большом письме.

1. Помню, что я слово о моих записках отложил «до другого раза» — по той причине, что не хотел Вас тогда, в час искушения, огорчить замечанием, что никакого повода говорить о них, мне кажется, я не подал, а только заметил при беседе с Вами, что у меня записано частию пережитое мною по дару милости Божией. Да и рассказывать о том я совсем не хотел, но после вынужден был тем, что Вы по слову моему решились на шаг величайшей важности, что налагало на меня и великую ответственность за Вас пред Богом. Теперь должен добавить, что многое существенное в кратких чертах я уже Вам изложил в письмах. Если бы когда — либо явилась нужда, то не скрою от Вас и другое нечто; но это, быть может, получится само собою, естественно в беседе о предмете духовной жизни: μὴ γνώτω ἡ ἀριστερά σου, τί ποιεῖ ἡ δεξιά σου[222].

Вот причина, по которой нельзя рассказывать другим что-либо о себе, доколе душа не утвердится совершенно в смирении, а сердце не сделается неудобоподвижным, если не совсем неподвижным, на гордость и тщеславие.

Помню, дважды меня (в Париже) посещала благодать дивная; но я не разумевал сначала, что это благодать, и думал, что переживаемое мною так, по разуму вещей, естественно, что оно должно было бы быть почти постоянным состоянием. Но вот мне вскоре после второго посещения Божия попались творения преподобного Симеона Нового Богослова в стихах, и я читаю там описание бывшего со мною. Тогда раскрылись мои очи; но лучше было бы, если бы они не раскрывались… после того благодать та меня не посещала в столь дивной силе.

Другой случай. Однажды я беседовал с отцом Ювеналием (на Афоне) и в беседе той, безотносительно к себе, так что отец Ювеналий никоим образом не мог бы что-либо «заподозрить», то есть подумать, что я говорю не просто только понимание свое где — то прочитанного, а лично пережитого, я говорил, как надо понимать слова святых отцов о свете умном. И что же, несмотря на всю безотносительность ко мне, с того дня я перестал видеть этот свет, а до того многажды Господь давал мне созерцать умный свет Солнца правды. Надо сказать, что созерцание сие столь приятно для ума (и души), что когда, после молитвы, душа снова вспоминает о необходимости вернуться в этот мир и видеть свет вещественного солнца, то со скорбию принимает эту необходимость. Ей хотелось бы постоянно пребывать в созерцании умного невещественного света. Входит в это созерцание душа так постепенно, что сначала (так было со мной) не разумевал я происходящего; а когда шуйца моя увидела, что творит со мною десница Божия, то прекратилось видение. И подобных случаев со мной было несколько.