Разин Степан - Чапыгин Алексей Павлович - Страница 50

– Ты, толстобрюхой, што этакое удумал? Да веки вечные я в застенках не бывала, николи меня клопам не кармливали беспритчинно и родню мою на правеж не волочили!

– Чого ты, Силантиха, напыжилась, как жаба? Должно, родня твоя праведных воевод не знавала! У меня кто в тюрьме не бывал, тот под моим воеводством не сиживал.

– Штоб те лопнуть с твоим судом праведным!

– Сказываешь, беспритчинно? А ты, жонка Силантьева, притчинна в скаредных речах. На торгу теи речи говорила скаредные, грозилась на больших бояр и меня, воеводу, лаяла непристойно, пуще всего чинила угодное воровское казакам, что нынче под Самарой были… Ведомо тебе – от кого, того не дознался, – что не все воровские казаки погребут Волгой, что иные пойдут на конь берегом, так ты им взялась отвести место, где у Самары взять коней… А ты не притчинна, стерво?!

– Брюхан ты этакой! Крест-от на вороту есте у тя али закинут?! Путаешь, вяжешь меня со смертным делом!

– О крестах не с тобою судить, я не монах, по-церковному ведаю мало… Но ежели… Дьяк, иди с ярыгой в сени, учиню бабе допрос на глаз, с одной.

Дьяк и ярыга вышли.

– Вот что, баба буявая, супористая, – воевода облокотился на стол, пригнулся, – ежели ты не скажешь, где у мужа складена казна, то скормлю я тебя в застенке клопам…

– Ой, греховодник, ой, брюхатой бес! Ой, помирать ведь будешь, а без креста весь, без совести малой… Ну, думай ты, скажу я тебе, где мужнины прибытки хоронятся, и ты их повладаешь, а вернется с торгов муж да убьет меня? Нет! Уж лучше я до его приезду маяться буду… Помру – твой грех, мне же мужня гроза-докука худче твоей пытки.

– Дьяк, ярыга – ко мне!

Из сеней вошли.

Дьяк сел к столу, ярыга встал к шестку печи. Воевода сказал дьяку:

– Поди к себе. Буде, потрудился, не надобен нынче.

Дьяк, поклонясь, не надевая колпака, ушел. Ярыга ждал, склонив голову.

– Забери, парень, бабу Силантиху. Спутай да толкни в поруб. Справишь с этой, пусти ко мне целовальника…

Баба ругалась, визжала, кусала ярыге руки, но крепкий служка уломал ее и уволок. Когда смолк визг и плач, затрещало дерево, раздались дряблые шаги.

Вошел целовальник. Отряхивая на ходу синий длиннополый кафтан, целовальник поклонился воеводе.

– Как опочив держал, Иван Петров сын?

– Ништо! Одно, боярин-воевода, клопов-таки тьмы-тем…

– Садись, Иван Петров сын! Благо мы одного с тобой отчества, будем как братья судить, а брат брату худого не помыслит.

Целовальник сел на скамью.

– Надумал ли ай нет, чтоб нам как братьям иметь прибыток?

– Думал и не додумал я, Митрий Петрович!..

– …и воевода.

– …и воевода Митрий Петрович, боюсь, как я притронусь к ей, матушке? Ведь у меня волос дыбом и шапку вздымает…

– Да ты, Иван Петров сын, ведаешь меня, воеводу?

– Ведаю, воевода-отец.

– Знаешь, что я все могу: и очернить белого и черного обелить? Вот, скажем, доведу, что твой ярыга Федько к воровским казакам сшел по твоему сговору.

– Крест, воевода, целовать буду, людей поставлю послухов, что на луду с государевой казной меня нагого на вервю за ошейник воры приковали.

– Да ярыга сшел к казакам? И ты притчинен тому!

– Крест буду целовать – не притчинен!

– Хоть пса в хвост целуй, а где послухи, что меж тобой и ярыгой сговору не было? Я, воевода, указую и свидетельствую на тебя – притчинен в подговоре!

– Боярин-отец, да пошто так?

– А вот пошто: понять ты не хошь, Иван Петров сын, что ни государь, ни бояре не потянут тебя, ежли мы собча с тобой тайно – вчуйся в мои слова – ту государеву казну пропойную меж себя розрубим… Или думаешь, что царь почнет допрашивать вора: «Сколь денег ты у кабатчика на Самаре во 174 году вынул?» Послушай меня, Иван Петров сын! Будут дела поважнее кабацких денег – деньги твои лишь нам надобны на то, чтобы от Волги подале быть, а быть ближе к Москве…

– Боярин, крест царю целовал, душу замараю!.. Сколь молил я, и Разин меня приковал, а казны не тронул.

Боярин неуклюже вылез из-за стола, цепляясь животом, сказал вошедшему ярыжке:

– За колодниками стрельцы в дозоре, ты же запри избу, иди! Пойдем, Иван Петров.

В сенях целовальник зашептал:

– Боярин, ярыга на меня ворам указал, что тебя упредить ладил…

– Ярыга твой углезнул – взять не с кого, и вот, Иван Петров, с тебя сыщем, допросим, пошто ярыга в казаки утек?..

– Крест буду целовать! Послухов ставлю…

– Я так, без креста, рубаху сымаю и – ежели крест золотой – сниму и его! Ты в кабаке сидишь, а за все ко кресту лезешь – весчие такому целованию я знаю, Иван. У меня вот какое на уме, и то тебе поведаю…

– Слышу, отец-воевода…

– Клопы, вишь, тоже к чему-либо зародились, а ежели зародились, то грех живую тварь голодом морить, и вот я думаю: взять тебя в сидельцы, платье сдеть да скрутить, и ты их недельку, две альбо месяц покормишь и грех тот покроешь!..

– Ой, што ты, отец воевода-боярин! Пошто меня?

– Не сговорен… Розрубим пропойную казну, тогда и сказ иной. Нынче иди и думай, да скоро! Не то за Федьку в ответ ко мне станешь.

Стрельцы зажгли фонари, посадили грузного боярина на коня, и часть караула с огнем пошла провожать его.

13

В воскресенье после обедни на лошадях и в колымагах ехали бояре с женами на именины воеводской дочери. Боярская челядь теснилась во дворе воеводы. От пения псалмов дрожал воеводский дом. В раскрытые окна через тын глядела толпа горожан, посадских и пахотных людей.

Все видели люди, как дородная воеводша, разодетая в шелк и золото с жемчугом, вышла к гостям, прошла в большой угол, заслонив иконостас, встала.

За тыном говорили:

– Сошла челом ударить!

– Эх, и грузна же!

– Боярыня кланяется поясно!

– Да кабы низко, то у воеводчи брюхо лопнуло.

– Стрельцы-ы!

– Пошли! Чего на тын лезете?!

– Во… бояра-т в землю воеводчи!

– Наш-от пузатой, лиса-борода, гостям в землю поклон.

– С полу его дворецкой подмогает…

Видно было, как воевода подошел к жене, поцеловал ее, прося гостей делать то же.

– Фу ты! Што те богородицу!

– Не богохули – баба!

– Всяк гость цолует и в землю кланяетца.

– Глянь! Староста-т, козья борода.

– Как его припустили?

– Земскому не целовать воеводчи!

– Хошь бы и староста, да чорной, как и мы…

– Воевода просит гостей у жены вино пить.

– Перво, вишь, сама пригубит.

– У, глупой! По обычею – перво хозяйка, а там от ее пьют и земно поклон ей…

– Пошла к бояроням! В своей терем – к бояроням.

– Запалить ба их, робята?

– Тише: стрельцы!..

– Ужо припрем цветные кафтаны!

– Читали, что атаман-от Разин?

– Я на торгу… ярыга дал… «Ужо-де приду!»

– Заприте гортань – стрельцы!

– Тише… Берегись ушей…

– В приказной клопам скормят!

– Ярыга-т Федько сбег к Разину.

– Во, опять псалмы запели с попами.

– Голоса-т бражные!

– Ништо им! Холопи на руках в домы утащат…

– Тише: стрельцы!

– Эй, народ! Воевода приказал гнать от тына.

– Не бей! Без плети уйдем.

14

Ночью при лучине, ковыряя ногтем в русой бороденке, земский староста неуклюже писал блеклыми чернилами на клочке бумаги:

«Июлия… ден андел дочери воиводиной Олены Митревны, воеводи и болярину несен колач столовой, пек Митька Цагин… Ему же уток покуплено на два алтына четыре денги. Рыбы свежие… Налимов и харюзов на пят алтын… В той же ден звал воивода хлебка есть – несено ему в бумашке шестнадцать алтын четыре денги. Григорею его позовново пять денег…»

– Э, годи мало, Ермил Фадеич! Боярыню-то, воеводчу ево, куда? После Григорея! Штоб те лопнуть, кособрюхому! До солнышка пиши – не спишешь, чего несено ему в треклятые имянины… Ище в книгу списать, да письмо ему особо. «Ты-де не лишку ли исписал?» Лишку тебе, жручий черт! «Как крестьяня?» Так вот я те и выложу как. «А не видал ли, кто листы чтет воровские да кому честь их дает?» Видал и слыхал – и не доведу тебе! И когда этта мы от тебя стряхнемся?