Разин Степан - Чапыгин Алексей Павлович - Страница 49

Послали за попом: «Пущай и крест несет – неладное в дому!»

Суседи попа привели.

Поп молитву чел – не помогат, дьякон кадил – не помогат, все пели молитвы, а дьячок подпевал – нет, все ништо! Иван под кроватью ну узлы на плате вязать. Завязал узел, попа кинуло на мужика и бабу, даже крест уронил, и прилип поп. От иного узла на плате дьякон прилип, и дьячок прилип. Тогда малоумной из-под кровати вылез, дубину сыскал:

Ра-а-аз дьячка! Развязал узел – отпустил. Ра-а-аз, два, дьякона! Узел развязал – спустил. Попу дубин десять дал, спустил. А миленька на бабе уби-и…»

В избу вбежали две девушки:

– Настаха! Сколь ищем, воеводча велит к ей идти…

– Вот наше житье, – сказал кто-то, – уж ежели воеводча девок послала за какой да иных звать велит, то быть девке стеганой.

– Помни, Настя! Я тебя от боя воеводчина выручу, – крикнул ярыга.

Девка вздрогнула, коротко вскинула глаза на сказочника и, потупясь, пошла в горницу воеводы.

11

– А ну, снимай сарафан! – Воеводша подошла к Насте, сорвала с ее волос повязку, кинула на пол. – Будешь помнить, как ладом боярину пугвицы пришивать…

Девица, раздеваясь, начала плакать.

– Плачь не плачь, псица, а задом кверху ляжь!

Настя разделась до рубахи, села.

– Не чинись, стерва, ляжь! – приказал воевода.

Девка легла животом на скамью, подсунула голые руки к лицу, вытянулась.

– Что спать улеглась!

Воевода велел заворотить девке рубаху. Воеводша отстегнула шелковые нарукавники, в жирные руки забрала крепко пук розог.

– Стой ужо, боярыня, зажгу свет!

Воевода высек огня на трут, раздул тонкую лучинку, зажег одну свечу, другую, третью.

– Буде, хозяин! Не трать свет.

– Свет земской: мало свечей – старосту по роже: соберет…

Грузная воеводша, сжимая розги, ожила, шагнула, расставив ноги, уперлась и ударила: раз!

– Чтите бои, девки!

– Чтем, боярыня!

– Вот тебе, стерво! Вот! Сколько боев, хозяин?

– Двадцать за мой срам не много.

Воевода продолжал зажигать свечи.

– Сколько?

– Девки-и!..

– Чтем мы: тринадцать, четырнадцать…

– Мало ерепенится… Должно, не садко у тя идет, Дарья?

– Уж куды садче – глянь коли.

– Дай сам я – знакомо дело!

Воевода взял у девки новый пук розог, мотнул в руке, крякнул и, ударив, дернул на себя.

– А-ай! О-о-о! – завыла битая.

– Ну, Петрович, ты садче бьешь!

– Нет, еще не… вот! а вот!

Воевода хлестал и дергал при каждом ударе.

– Идет садко, зад у стервы тугой.

К двадцати ударам девка не кричала. Воевода приказал вынести ее на двор, полить водой. Он поправил сдвинутые рукава кафтана, задул свечи и, подойдя, крепко за жирную талию обнял воеводшу.

– Да што ты, хозяин, щипешься?

– Дородна ты!.. Щупом чую, как из тебя сок идет.

– Какую бог дал.

– Дать-то он дал, а покормиться не лишне, проголодался я, – собери-ка вели ужинать.

– Ой, и то! Я тоже покушаю.

– Дела в приказной к полуночи кончу без палача с дьяками…

Из холопьей избы в окна и прикрытую из сеней дверь глядели холопи: девки на дворе отливали битую. Ярыга сказал:

– Вот, братие! Досель думал, а нынче решил – сбегу в казаки.

– Тебя так не парили, и то побежишь, а нас парят по три и боле раз на дню.

– Да это што – вицей… Нас – батогами!

– Зимой на морозе битая спина что овчина мохната деется.

– Много вы терпите!

– Поры ждем – придет пора.

– Я удумал, нынче же в казаки… Только, робята, чур, не идти на меня с изветом к воеводе… Атаман дал еще листы, в городу, да мужикам раздать… Дам и – в ход…

– А что сказывает народу атаман?

– Много вам сказал, что листы честь буду, только угол ба где?

– Вон за печью.

Устроились в углу. Выдули огня, один светил лучиной, ему кричали:

– Ладом свети, светилка, береги затылка!

Тонявый черноволосый ярыга встал на одно колено, вытащил желтый лист из-за пазухи кафтана, пригнув близко остроносую голову с короткими усами, топыря румяные губы, читал тихо и почти по складам:

– «Все хрестьяне и горожане самарьские, ждите меня, Степана Тимофеевича. Жив буду, то сниму с вас воеводскую, боярскую неволю… Горожанам, посацким людям я торг и рукодель беспошлинно, хрестьянам землю собинную дам, а кто чем впадает – владай. Подьячих же и судей, бояр и воевод пожгу, побью без кончания. Атаман Разин Степан».

– Да, вишь, парень, ладно, только о холопях, о нас и слова нету?

– Ой, головы! Побьет бояр – кто нами навалится владать?

– Оно так, а надо бы в листе…

– Берегись, Хфедор, стрельцов.

– Тут один тасканой кафтан лазал к воеводе и нынь все доглядывает…

– Знаю, кого берегчись! Вот листы верным людям суну и сей вечер утеку…

– На торгу кинь иные, небойсь, подберут!

– Вы, парни, тоже, невмоготу кому – бежите к Разину.

– Поглядим…

– Меня одно держит. Настю ба глянуть, полслова сказать.

– Того бойся – ай не ведаешь? Покеда не станет к службе, в клеть запрут и стеречи кого приставят. Уловят с листами – целу не быть!

– Вернешь ужо казаком – выручишь?

12

В приказной избе, с лучиной, воткнутой на шестке печи в светец, и при свече на столе, воевода сидел на своем месте на бумажниках в малиновом бархатном опашне внакидку поверх голубой рубахи. В конце стола прикорнул дьяк, склонив длинноволосую голову, повязанную по лбу узким ремнем. Дьяк, светя в бумагу зажженной лучиной, читал.

– Дьяк, кого сыскали мы?

– Жонку, воевода-боярин, Дуньку Михайлову.

– Эй, ярыги, поставить ко мне посацкую жонку Дуньку.

В задней избе в перерубе заскрипело дерево. Ярыга приказной избы впихнул к воеводе растрепанную миловидную женщину лет тридцати. Кумачовый плат висел у женщины на плечах, миткалевая, горошком, светлая рубаха топырилась на груди и вздрагивала. Женщина сдержанно всхлипывала.

– Пошто хнычешь?

– Да как же, отец-боярин…

– …и воевода – величай, блудня!

– …боярин и воевода, безвинно взяли с дому… Кум у меня сидел, в гости заехал…

– Сидел и лежал. А заехал он не теми воротами, что люди, – вишь, не во двор, под сарафан заехал…

– И ничевошеньки такого не было. Все сыщики твои налгали…

– Сыскные – государевы истцы!

– Сыскные… воевода-боярин! Пошто нынь меня тыранят безвинную, лают похабно и лик не дают сполоснуть?.. Напиться водушки нет… Клопов – необоримая сила: ни спать, ни голову склонить.

– Дьяк, поди с ярыгой в сени – надобе жонку поучить жить праведно…

Дьяк и ярыжка ушли.

– Ты вот что, Евдокея! Нынче я тебе худа не причиню, а ежели в моем послушании жить будешь, то и богата станешь. Поди и живи блудно, не бойся: я, воевода, – хозяин, тебя на то спущаю. Только вот: кои люди денежные по торговым ли каким делам в город заедут, тех завлекай, медами их хмельными пои, не сумнись – я тебе заступа! Ты прознавай, у кого сколь денег. Можешь схитить деньги – схить! Не можешь – сказывай мне, какой тот человек по обличью и платью. А схитишь, не таи от меня, заходи ко мне сюда в приказную и деньги дай, а я тебе на сарафан, рубаху из тех денег отпущу. Что немотствуешь? Гортань ссохлась?

– Боярин-отец!..

– …и воевода…

– Боярин-воевода, я тое делы делать зачну, да чтоб сыщики меня не волокли на расправу: срамно мне, я вдова честная была…

– Кто обидит, доведи мне на того, да не посмеют! Я сам иной раз к тебе ночью заеду попировать, а?

– Заезжай, отец боярин! Заезжай, приму…

– И все, чего хочу, будет? Эй, дьяк! Сядь на место. Ярыга, проводи жонку до дому ее…

Женщина поклонилась, ушла.

Вошел дьяк, зажег лучину от воеводской свечи и снова уткнулся в бумагу.

– Дьяк, кто там еще?

– Еплаха Силантьева, воевода-боярин.

– Эй, ярыга, спусти из клети колодницу Силантьеву, путы сними, веди.

На голос воеводы затрещало дерево дверей, второй служка приказной ввел к воеводе пожилую женщину, черноволосую, с густой проседью, одетую в зеленый гарусный шугай. Женщина глядела злобно; как только подпустили ее к столу, визгливо закричала на воеводу: