Ветер с Варяжского моря - Дворецкая Елизавета Алексеевна - Страница 57

– Прежде чем умереть, мой отец дал мне жизнь, – негромко сказал он, так что его услышали только близко сидящие хозяин и Ильмера. – И моя мать тоже не была его женой. Как знать, какое рождение боги судили герою?

Побледнев, Ильмера переводила взгляд с мужа на Эйрика. Эйрик поймал ее взгляд и понял, что эта женщина скорее умрет, чем позволит ему коснуться ее.

За дверями палаты послышался шум, двери растворились, и появились люди Эйрика ярла, которых он посылал за посадником. С собой они несли носилки, сооруженные из жердей с привязанной на них бычьей шкурой. На носилках лежал человек, покрытый простым суконным плащом, из-под которого виднелась только голова. Носилки внесли в палату и опустили на пол возле горящего очага, где их было хорошо видно всем. Викинги затихли, глядя на чужого воеводу, который теперь лежал перед их вождем скорее похожий на мертвого. В человеке этом нелегко было узнать прежнего посадника Дубыню. Полуседые волосы его и борода были всклокочены, в морщинах на лбу засохли грязь и кровь, закрытые глаза окружали темные тени. Искра жизни тлела едва-едва, глубоко спрятанная в могучем теле старого воина.

Ильмера поднялась на ноги, с трудом узнавая того, кого знала так хорошо.

– Он жив? – с трудом сдерживая дрожь в голосе, спросила она.

– Да, госпожа, жив, только без памяти, – ответил ей один из людей Эйрика, принесших посадника. – Рана его опасна.

Он отогнул плащ, чтобы было лучше видно. Ильмера содрогнулась: прямо поверх изорванной рубахи плечи и грудь посадника были обмотаны разнородными лоскутами, кое-где на них под засохшей кровью проступала вышивка из красных ниток – видно, гриди посадника, попавшие в плен вместе с ним, перевязывали его оторванными подолами своих рубах. Сейчас все эти повязки были покрыты сплошными бурыми пятнами засохшей крови, кое-где проступила свежая. Нетрудно было понять, что посадник умрет, если не помочь ему сейчас же.

– И какой выкуп ты просишь за него? – спросила Ильмера, повернувшись к Эйрику, и взгляд ее был тверд: перед ней стоял враг всей ее земли, и она собрала все свое мужество, чтобы говорить с ним.

Эйрик ярл считал ниже своего достоинства отвечать женщине ненавистью, даже если она ненавидела его. Но ее красота вместе с презрением в ее глазах чувствительно задевала Эйрика. Отплатить же ей он мог только презрением к тому, что ей дорого.

Несколько мгновений он смотрел на хозяйку, а потом перевел взгляд на посадника и с пренебрежительной усмешкой ответил:

– Когда я говорил о выкупе, я и сам не знал, что он так плох. Он скорее похож на мертвого, чем на живого. А торговать мертвецами – недостойное дело. Если он тебе нужен – возьми его. Я даже велю моим людям помочь тебе устроить подобающие похороны. Ваш ярл принял смертельную рану в честном бою, как доблестный воин. Если бы он был норвежцем, то его взял бы в свою дружину Властелин Ратей и дал бы ему новую радостную жизнь в Валгалле, полную битв и пиров. Ведь и у славян есть бог, который принимает павших воинов?

– Да, и у нас есть такой бог! Имя ему – Перун Громовержец! – воскликнула в ответ Ильмера, и перунова молния сверкнула в ее очах. Имя бога-мстителя добавило ей смелости, словно его золотые стрелы скрестились над ее головой и придали сил, которых так не хватило мужчинам Ладоги. – Перун Праведный, бог справедливости земной и небесной! К нему обращаются те, кто взывает к праведной мести, и Перун поражает молнией врагов своей земли!

– Так вскоре ваш ярл войдет в его дружину! – воскликнул в ответ Эйрик, не в силах сдержать досаду на эту женщину, которая не боялась его даже тогда, когда ее собственный муж боялся. – Я мог бы рабом положить его на костер моих воинов, которых он убил, но я уважаю доблесть, даже если это доблесть врага. И пусть твой муж добьет его, чтобы избавить от ненужных мучений. Если ты не захочешь сделать это сама…

Эйрик снова усмехнулся и, вытащив из-за спины свою секиру с золотой насечкой, со звоном опустил ее рукоятью вверх на стол меж серебряных кубков, словно предлагая Ильмере. Она хотела что-то сказать, но мысль о том, что посадник не может ждать, остановила ее. Ответив Эйрику только презрительным взглядом, она вышла из-за стола и указала на дверь, ведущую из большой палаты на хозяйскую половину:

– Перенесите его туда!

Сидевшие поблизости викинги вскочили, бережно подняли носилки и понесли вслед за женой ярла. Ильмера ушла первой, не оглянувшись больше на Эйрика и не поблагодарив его за подарок.

– Ну-ка спой нам новую песню! – громко приказал Эйрик скальду еще прежде, чем за хозяйкой закрылась дверь. – Хватит тебе, Эйольв, повторять песни Торда. Покажи и свое искусство. Покажи нам, как люди будут рассказывать об этом походе!

И Эйольв Певец Подвигов, с юности воспевавший дела Эйрика, запел песню о походе на Русь, сложенную им самим:

Всю ночь женщины просидели возле посадника, которому устроили ложе в одном из задних помещений, подальше от викингов. Несмотря на перевязки и все усилия сиделок, он оставался без памяти. Утром хозяйка послала за ведуном в Велешу, надеясь, что служитель Белеса, бога здоровья, сумеет раздуть искру жизнеогня, еле тлевшую в теле Дубыни.

Тем временем Эйрик ярл снова собрался со своими людьми идти в город. С ними отправился и Оддлейв ярл, чтобы по уговору отобрать пленников, которых захочет выкупить. Ильмера дала его людям комок окровавленных тряпок, которыми была перевязана рана посадника, и велела выкупить тех гридей, от чьих рубах эти полосы были оторваны. Раз приходилось выбирать немногих из целой толпы, то нужно было, как-то оправдать выбор.

Гриди и несколько знатных семей были последними из ладожан, кто избежал продажи в рабство. Уже на другой день еще три корабля с полоном собирались уйти вниз по Волхову, к Варяжскому морю.

Но вечерний пир в Княщине был таким же шумным. Эйрик ярл больше не звал хозяйку в большую палату, только прислал людей спросить, когда похороны посадника. Хозяйка передала, что Дубыня пришел в себя, и жалела в душе, что не может сказать Эйрику об этом сама, чтобы увидеть его лицо при этом известии. Эйрик и правда был уязвлен и больше о посаднике не спрашивал. После ухода нескольких кораблей в Княщине стало потише, хотя сам Эйрик ярл и немало его людей еще оставались здесь. Жена ярла не выходила из своей опочивальни ни днем ни ночью, словно сама себя обрекла на заточение, а на лице ее застыло молчаливое отчаяние. Даже с мужем она не разговаривала, убедившись в его бессилии перед Эйриком ярлом. На душе у нее была печаль тяжелее камня.

Проснувшись утром, Тормод заворочался и вдруг заметил, что возле него кто-то сидит. Присмотревшись, он в утренней полутьме без труда узнал Снэульва, неожиданного гостя в девичьей. С тех пор как Загляда прогнала его, он ни разу здесь не был. Теперь он сидел прямо на полу среди спящих гридей Оддлейва ярла – при нынешней тесноте даже девичья превратилась в спальный покой. Лицо Снэульва было обращено к двери хозяйской спальни.

– Эй, Снежный Фенрир! – вполголоса окликнул его Тормод. Снэульв обернулся. Лицо его было угрюмо, под глазами темнели тени. – Ты несешь дозор? – продолжал Тормод. – Помоги-ка мне сесть.

Снэульв молча приподнял корабельщика и помог ему сесть возле стены.

– Чего ты здесь сидишь? – спросил Тормод, хотя сам имел сильные подозрения на этот счет.

– Скажи мне – ты тоже думаешь, что это я один виноват во всем Эйриковом походе? – вместо ответа спросил Снэульв.

– Я не настолько, глуп, – с обидой отозвался Тормод. – Иные тут шепотом обвиняют Ингольва, но я бы сказал, что он просто вовремя успел поменять предводителя, сменить Висислейва на Эйрика. Кто виноват в том, что Эйрик ходит в походы и ведет жизнь морского конунга? Конунг Олав сын Трюггви, прогнавший его с родины, да мало ли еще кто? Можно обвинить даже того негодного раба, который зарезал Хакона ярла. А обвинять во всем тебя – много чести.