Bittersweet (СИ) - Лоренс Тильда - Страница 63

– Эти ужасные волосы. Их обязательно нужно отстричь. Он с ними на девку похож, – возмущалась Агата, хватая племянника за пряди.

При этом силу не соизмеряла, и захват получался болезненным.

– Прекрати, Агата. Ему очень идёт, – замечала мама, внимательно вглядываясь в черты лица, которые в её памяти несколько стирались за время отсутствия. – Кроме того, вокруг огромное количество парней с короткими волосами, и я бы не сказала, что они выглядят чрезмерно эстетично и мужественно.

Она кривилась, вновь поворачивалась к Илайе, улыбалась ему и просила погулять. Илайя примерно представлял, чем будут заниматься мать и тётка во время его «прогулки». Пока мать потягивает вино и демонстрирует достаточно дорогое обручальное кольцо на пальце, тётка будет осушать один бокал за другим, залпом, потянется к сигаретам, начнёт жаловаться на жизнь, дочь-потаскуху и племянника, подходящего под её определение морального урода. Начнёт мечтать о красивой жизни, что обошла стороной, признается в зависти к успехам сестры, в том, что тоже жаждет оказаться замужем за богатым мужчиной. На следующий день об этом позабудет, а мать лишь улыбнётся снисходительно, снова сядет за руль и отчалит в свою устроенную, аристократичную жизнь, оставив на прощание немного денег. В той жизни, куда она уезжает, не найдётся места для детей и родственников подобного плана, потому что они – пятно на репутации женщины из круга, в который им никогда не пробиться.

Нынешнее положение поставило Илайю на новую ступень, приблизив его к матери и отчиму, попутно отдалив от тётки и кузины. Но полного морального удовлетворения он не испытывал. Одной из самых веских причин оказался тот факт, что на «аристократизм» во всех его проявлениях у Илайи была аллергия. Он нарочно подчёркивал грубость и, в некоторой мере, принадлежность к детям улицы, понимая, что если будет раздаривать слащавые улыбки и нежные слова каждому встречному, однажды, несомненно, встанет в один ряд с отчимом, которого откровенно недолюбливал.

В определённой мере, Ромуальд был в воображении Илайи отражением отчима. Забавная рисовалась ассоциация, не так ли? Нет, разумеется, в их отношениях не проскальзывало ничего, подобного тому, что уже произошло в случае с Ромуальдом. Не проскальзывало пошлых намёков, каких-то левых прикосновений и обещаний сексуальной направленности. Чего-то такого, на что Ромео расщедрился во время первой официальной встречи. Отчим был до отвращения порядочным, к пасынку интереса не проявлял и в дальнейшем делать этого не собирался, разве что предпочёл выбросить его из дома и из жизни новой жены. Так что, в этом плане, ему не грозило стать копией Ромуальда. У них было сходство в иной сфере.

Оба они не виртуозно и завуалировано, а откровенно, глядя Илайе в глаза, говорили, что он – лишний человек. Не в их судьбах, а в жизни вообще. Один указал на дверь и заявил, что видеть его здесь не желает. Второй делал приблизительно это же самое, но выгонял не из дома, а из мюзикла. Оба они равняли его с землёй и напирали на материальное положение.

«Ты не из обеспеченных людей».

«Ты нищий».

«Тебе дорога только в маргиналы».

«Убирайся туда, откуда пришёл».

«Ты никогда не достигнешь успеха, так и будешь тянуть деньги из матери».

«Я дам тебе денег, только уйди».

Они оба его покупали. С определённой целью.

Возможно, отчима всё же мучила временами совесть, и он хотел загладить вину за то, что оторвал ребёнка от матери, пожелав подарить хорошую жизнь одной, но отказав в привилегиях другому.

Ромуальда не мучило ничто. Он просто наслаждался моментом и, вероятно, готов был заплатить только для того, чтобы прочувствовать собственную значимость, подчеркнуть её, помахав перед носом несостоявшегося партнёра по сцене чеком. Продемонстрировать, кто из них король жизни, а кому до конца жизни барахтаться в выгребной яме с другим дерьмом, ему подобным.

В собственном королевстве, даже крошечном, Илайе было отказано. Несложно ведь догадаться, кому из этих двоих предписывалось надеть корону, а кому опуститься на самое дно и обитать там до конца дней своих? Разумеется, нет. Ответ лежит на поверхности.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})

Противопоставление человека из прошлого с человеком из настоящего сводило и без того хилые симпатии Илайи на минимум, попутно заставляя датчик ненависти рваться вверх и зашкаливать. Илайе хотелось знать, умеет ли Ромуальд страдать, в принципе. Или он привык к благосклонности со стороны судьбы, потому теперь капризничает, как маленький ребёнок, у которого отобрали погремушку. Ну, или игрушечный пистолет, что ближе к истине. Он хочет восстановления прежнего порядка, полного подчинения и готов ради исполнения желаний идти на любые жертвы. Вон даже закон решился преступить, пусть и провернул всё не своими силами. Подставлять себя под удар он не торопился. Не настолько тупой. Хотя эпичное появление на месте преступления с образом мудрого интригана не вязалось.

Это объяснялось, несомненно, его уверенностью, что всё будет разворачиваться иначе, и жертва даже на мгновение не перехватит лидерство, продемонстрировав себя в амплуа настоящего хищника. Всё можно было списать на случайность, появись он в подворотне, обнаружь там избитого напарника и позаботься о его здоровье. Снискал бы себе славу героя и благодетеля, но так получилось, что его ждал на месте не жалкий кусок мяса, плавающий в кровавой подливке, на который делался расчёт. Сознание Илайю не покидало, мозги не закипали, он отлично соображал и не верил в доброту мистера Эгана-младшего. Спаситель не получил должной порции восхищения и порядочно сник, а трюк с телефоном его и вовсе вывел из состояния равновесия, условно именуемого непробиваемым похуизмом.

Илайе, конечно, досталось. И помяли его неплохо. Но, в общем, картина, развернувшаяся перед Ромуальдом, на картину, как таковую, не тянула. Максимум – набросок. Не стоило сомневаться, что такая расстановка сил ему по душе не пришлась.

Илайя закрыл глаза и сделал несколько глубоких вдохов и выдохов. Самый банальный и растиражированный из возможных совет любого практикующего психолога, оказывал на него действие, противоположное заявленному. Никакого успокоения, зато раздражения больше, чем можно представить даже в самых смелых фантазиях.

Однажды он убьёт тебя.

Это пронеслось в голове молниеносно и заставило широко распахнуть глаза, чтобы уже через пару мгновений услышать, как открывается туалетная дверь, и на пороге возникает объект недавних размышлений.

Ромуальд, заметив Илайю, на дверь кидаться не стал. Разворачиваться и уходить тоже не торопился. Он просто сделал вид, что здесь никого нет, прошествовал к раковине и пустил воду. Сунул под воду ладонь и сделал вид, что моет руки. Илайя чувствовал раздражение, исходившее от Ромуальда, и примерно представлял направление его мыслей, в данный момент. Или сунуть под кран голову, охлаждаясь, то ли ухватить напарника за волосы и сделать то же самое с ним. Или, что ещё вероятнее, приложить его головой о зеркало или о раковину, чтобы и слова сказать не успел в протест. В мыслях Ромуальда он, наверное, даже не говорил, а пищал, как трусливая мышь, молящая о пощаде. Минимум самоуважения, унижение в повышенном количестве.

Новость, озвученная сестрой и отцом, его не порадовала. Илайя не сомневался, что визит сюда обусловлен именно злостью и желанием выпустить пар, а не физиологическими потребностями.

Ромуальд полностью оправдывал надежды, возложенные на него. Покосился в сторону партнёра по сцене, скривился презрительно и спросил:

– Доволен?

– Чем именно?

Илайя перестал мучить штанину, которая с каждой новой попыткой вымыть её, становилась всё отвратительнее по цвету и требовала полноценной стирки, а не демонстрации отличной растяжки хозяина брюк и бестолкового размазывания грязи без использования моющих средств.

– Попаданием в основной состав мюзикла и скорым появлением на публике в этом качестве.

– Мне плевать, – честно признался Илайя, дёрнув плечами. – Ничего особенного.