Bittersweet (СИ) - Лоренс Тильда - Страница 48

Джулиан ничего в ответ не сказал. Получив разрешение, он закрыл глаза и устроил голову на ногах Ромуальда. Неловкости, которой Джулиан так опасался, в воздухе не повисло, боль продолжала разгораться внутри, не унимаясь, но теперь напоминала не бурное пламя, а тлеющий факел, что время от времени прижигал, опаливая точечно, а не всё подряд. Ромуальд продолжал хранить молчание, о разговоре с отцом умалчивал, а Джулиан не торопился задавать наводящие вопросы.

Мюзикл – последнее, что интересовало его, в данный момент. На свете вообще не существовало чего-то, способного перетянуть на себя внимание Джулиана, затмив собой отвратительные ощущения, спровоцированные лекарственными препаратами.

Под сомкнутыми веками вновь господствовала сплошная чернота, но теперь она больше подходила под определение вязкой.

Джулиан слышал, что Ромуальд время от времени задерживает дыхание, старается дышать тише обычного, видимо, чтобы не раздражать дополнительно. Так проходила минута за минутой. Гробовая тишина. Ни стука часовых стрелок, ни подтекающего крана, по каплям отсчитывающего секунды, ни шагов, способных отдаваться в голове диким взрывом, будто это не соприкосновение домашнего тапка или босых ног с полом, а марш слонов, устроивших шествие в квартире. Тишина. С одной стороны, умиротворяющая, потому что все посторонние звуки вызывали отторжение. С другой – пугающая и концентрирующая внимание на болевых ощущениях.

Прикосновение тёплой ладони заставило Джулиана вздрогнуть, но только в первый момент, когда стало неожиданностью и вытащило из состояния сомнительного нежеланного транса. Ромуальд действовал нежно и аккуратно, проводя рукой по коротко стриженым волосам, не запуская в них ладонь. Он гладил осторожно, почти невесомо, продолжая хранить молчание. В этом жесте не было никакого романтического или сексуального подтекста, больше родственно-нежных чувств и невысказанных слов о том, что…

Да-да. Рано или поздно всё наладится. Будет хорошо и изменится к лучшему.

Ладонь застыла на месте, и Джулиан рискнул повернуть голову, думая, что встретится с Ромуальдом взглядом, после чего обоим вновь придётся изображать свои мученические улыбки, не отражающие истинные чувства, клокочущие внутри. Но представленная картина разбилась о реальное положение вещей. Кажется, у них обоих сегодня получился вечер удивлений. Сначала Ромуальд стал свидетелем того, что так тщательно от него скрывалось, теперь роль первооткрывателя примерил на себя Джулиан.

Возможно, такое уже происходило раньше, но ему не доводилось видеть Ромуальда плачущим. Чаще на его лице застывало надменное выражение, соответствующее имиджу, созданному в обществе. Насмешливая улыбка, ядовитые фразы, открытая демонстрация ненависти к окружающим.

Да, он мизантроп. Что поделать?

Симпатий со стороны окружающих подобный подход не добавлял, потому-то принято было считать, что в семье Эган Ромуальд – самый неудачный экземпляр. Там все общительные, успешные, до чёртиков правильные, а он – грязное пятно на репутации прекрасных людей. Родственники ему подобных претензий не высказывали, а вот журналисты старались периодически раздуть скандал, потому подливали масла в огонь, придумывая сенсации, возникшие на пустом месте. Это раздражало раньше, бесило и теперь.

Джулиану казалось прежде, что он знает о Ромуальде всё, но сегодня он вновь сумел обнаружить в нём нечто новое. Тогда же стало ясно, что это явно происходит не впервые. Не на постоянной основе, но иногда Ромуальд позволяет себе немного слёз. Он тоже старается не демонстрировать открыто слабости и сейчас слёзы стекают по его щекам только потому, что он думает: Джулиан не видит.

Это не было бешеной истерикой или воплем профессионального плакальщика, попыткой продемонстрировать свои чувства, но настолько показной, что вместо жалости и прилива нежности, появляется только отторжение и желание отдать приказ о прекращении дилетантского выступления. Всего лишь несколько слезинок из-под сомкнутых век. Вновь попытка задержать дыхание, не хлюпать носом и не перетягивать жалость на себя.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})

Ромуальд действительно надеялся, что Джулиан ничего не видит, а если получилось так, что внезапно стал свидетелем, то пусть лучше отвернётся и не смотрит. В противном случае это будет похоже на идиотскую финальную сцену из шекспировского творения, о котором так любят вспоминать «остроумные» особи, как только слышат имена Ромуальд и Джулиан. Выпить яд, вонзить себе в грудь кинжал, чтобы разделить чужие страдания и боль, а потом вновь воссоединиться где-то там, в потустороннем мире, если взять за основу мысль о его существовании.

Что они вообще знали о любви, эти глупые дети, знакомые в течение трёх дней и бесславно умершие по собственной дурости?

Впрочем, туда им и дорога.

Смутное ощущение, будто за его действиями наблюдают, не оставляло Ромуальда, но он принципиально не открывал глаз, стараясь не думать ни о чём, просто сосредоточиться на событиях этого вечера и постараться убедить себя: у них милый семейный вечер. И Джулиан лежит у него на коленях не потому, что его мучает невыносимая боль. И бледен он только по причине особого освещения, придающего коже неестественный оттенок. Это всё временно. Это пройдёт. Врач ведь говорил о положительной динамике, о том, что ситуация начинает стабилизироваться… Однако, если это стабильность, то лучше не представлять, что являет собой неопределённость.

Он ехал домой в отвратительном настроении, понимая, что родитель, в который раз, не оправдал его ожиданий, поддержав начинания любимой дочери. Так бывало всегда, начиная с раннего детства, но он продолжал наивно верить, что однажды Эйден или Симона решат помочь, примут его сторону и поставят Челси на место. Ошибкой было думать, что с годами люди меняются. Родители улыбались ему, сестра и её муж тоже не кривились демонстративно, когда Ромуальд сидел вместе с ними за столом, но чувство неловкости, висевшее над гостиной, зашкаливало. В итоге, победа вновь осталась за большинством.

Ромуальд не выдержал гнетущей атмосферы и первым вышел из-за стола, практически не притронувшись к еде. Ему казалось – ещё немного, и тошнота подступит к горлу, взметнётся вверх стремительно, как подземный ключ, пробивающийся сквозь грунт. Перспективы, которые он рисовал для напарника по сцене, станут его реальностью, с небольшой поправкой – его коленки никто не тронет. Тошнота появится сама собой, и он вновь испортит настроение своей идеальной семейке, когда всё снова окажется на тарелке, но уже не в первозданном виде, а выблеванное и неаппетитное. Они наверняка решат, что он это нарочно сделал, а не потому, что его выморозили постные рожи и пафосное поведение тех, кто рядом. Конечно, травить группой проще, чем сражаться в одиночку. Печально, если эта группа называется твоей семьёй. Согласно негласным общественным правилам, именно в её пределах следует искать поддержку в трудных ситуациях, но Ромуальд стал исключением из правил. Его не поддерживали. Его родственнички поддерживали кого угодно, даже Илайю, которого знали без году неделю, но того, кто был одной с ними крови, закидывали камнями.

Выходка с побегом из-за стола практически кричала об отсутствии той самой зрелости, о которой днём говорила Челси. Ромуальд чувствовал, что его осуждают и качают головой, восклицая о пробелах воспитания в сочетании с невероятно завышенной самооценкой, грубостью и неумением вести себя в обществе, придерживаясь определённых правил. Ужасный, ужасный Ромуальд.

Если бы не необходимость разговаривать с отцом после ужина, он бы рванул из этого дома на реактивной скорости, а так добрался только до коридора, отделявшего основное строение от зимнего сада. Научись Ромуальд курить в период юности, обязательно потянулся бы за сигаретами и одну за другой приговорил всю пачку. Не имея вредной привычки, он терял шанс успокоить себя подобным методам. Оставалось рефлексировать и тонуть в своей боли. Он мог бы устроить скандал непосредственно в обеденном зале, но пришлось царапать себя и мысленно считать до ста, потому что после грандиозной истерики можно было окончательно распрощаться с расположением отца, а то и пощечину от матери получить. Симона, конечно, считала себя женщиной сдержанной и мудрой, но когда дело касалось младшего сына, она становилась на сторону большинства и заявляла, любуясь собой со стороны, что Ромуальд сам виноват в сложившейся ситуации. Никто не привязывал его намеренно к человеку с такими данными и не заставлял гробить жизнь рядом с ним.