Bittersweet (СИ) - Лоренс Тильда - Страница 38

Джулиан посмотрел на бывшего любовника с подозрением. Ромуальд улыбнулся, взял букет из чужих рук, чтобы спустя мгновение, вложить их обратно и произнести избитую фразу, в которой Джулиан отчаянно нуждался.

– Я люблю тебя.

Сначала довольно громко, а потом шёпотом, наклонившись и выдыхая это же признание на ухо. В первой версии, правда, присутствовала ещё длинная-предлинная речь с перечислением пунктов, почему он, Джулиан, такой удивительный, прекрасный и достойный восхищения, но сейчас Ромуальд предпочёл лайт-версию…

Цветы действительно упали на пол, превращаясь в импровизированный ковёр, только не в коридоре, как представлялось Джулиану, а уже непосредственно в квартире. Он разжал ладонь, и цветы выпали из рук, мягко пружиня от поверхности пола. Упругие лепестки, сочные стебли, хрупкие листья, к которым прикасаться боязно, чтобы ненароком не повредить и не сломать ничего.

Он без труда представлял, как жёлтая пыльца рассыпается, окрашивая белоснежный ковёр, забиваясь между длинным ворсом, но, пожалуй, в данный момент его подобные мелочи не волновали. Если волновали, то только в течение сотой доли секунды, а потом исчезли, поскольку Ромуальд потянулся к нему, запуская ладони под куртку, стягивая её и оставляя на банкетке, прижимая и прижимаясь ближе, утыкаясь носом в волосы, наслаждаясь терпким запахом туалетной воды.

Ромуальд молчал, руки особо не распускал. Единственное, что он умудрился стащить с Джулиана – это всё та же куртка, теперь одна из его ладоней покоилась на замке свитера, не решаясь потянуть вниз и вновь навязываться со своими вполне здоровыми, но никому не нужными физиологическими потребностями. Ему нужно было отстраниться, успокоиться, сходить в ванную комнату, наконец, чтобы вновь заняться основательно доконавшим его самообслуживанием. Но он продолжал стоять в прихожей, прижимая Джулиана к стене, упираясь в твёрдую поверхность раскрытой ладонью. Вторая рука переместилась с замка, скользнув вниз по молнии, замерла на боку, не решаясь забраться за ткань. Ромуальд и целовать шею, в которую дышал, не рисковал. Только и оставалось, что впитывать в себя чужой запах, остро, щемяще проходивший по каждой клетке его собственного тела, впитываясь, смешиваясь с его запахом. Теперь, когда рядом находился Джулиан, когда появилась реальная возможность сравнить, а не жить мимолётными ощущениями, злость отпустила и больше не ворочалась внутри, продирая плоть острыми когтями, он понимал, что его поступок в кафетерии офиса был нелепым.

Неоправданный порыв, больше некое отчаяние, вызванное долгим, изматывающим скандалом. Теперь же, когда рядом был Джулиан, интерес к личности хамоватого напарника по сцене окончательно угас и впал в спячку. Закономерно же.

Ему хотелось верить, что это так, ведь раньше Ромуальд неоднократно приходил к выводу, что, сравнивая окружающих с Джулианом, находит их неправильными. Неполноценными.

Да, именно такая формулировка. Ромуальд никогда не скрывал своего пренебрежительного отношения к окружающим, а после того, как открылась правда о болезни Джулиана, эта озлобленность и пренебрежение выросли в разы. До этого переломного момента, газеты писали исключительно об отсутствии голоса или же о том, что ничего выдающегося в данном исполнителе не было. Они истекали ядом и не упускали возможности заметить, что чем милее хочет выглядеть в глазах посторонних людей тот или иной персонаж, тем гаже и испорченнее он окажется в жизни. Кажется, они не понимали, что тому, кто реально гадок и испорчен, на чужое мнение положить большой и толстый. Такой человек не заметит грязи, что на него выливают и даже умудрится погиенить над недалёкостью и ущербностью уродов, возомнивших себя великими критиками, а на деле дрочащими на чужую популярность, но не умеющими достигать того же уровня самостоятельно. Вот и получается, что они лицемерят, раз за разом высмеивая то, о чём сами мечтали, но, так сложилось, что не получили.

В своё время на Джулиана вылилось столько дерьма, что удивительно, как он сумел выдержать эти нападки и не свихнуться окончательно. Из человека, которого публика обожала, облизывала и превозносила, он превратился в объект насмешек. Как животное, которое посадили на цепь, закрыли в клетке, а потом, на потеху публике, начали выкрикивать оскорбления, тыкать заострёнными предметами и ждать, какая реакция последует. Естественно, что Джулиан находился на грани срыва. И без того сложные жизненные обстоятельства усугублялись подобными выходками со стороны журналистов и «благодарной» публики, что не уставала бить по клавиатуре, желая обсудить новость на форумах, оставив там свой глубокомысленный комментарий. Пока эти пересмешники обсасывали подробности чужой жизни, Ромуальд не позволял Джулиану скатиться на самое дно. Он ненавидел, когда трогали дорогих ему людей, а в данном случае толпа именно этим и занималась.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})

Они не стеснялись в выражениях, когда говорили о Джулиане. То, что Ромуальд теперь именовал их ущербными… В общем, это была одна из наиболее мягких характеристик.

– Мне нужно в ванную, – сбившимся голосом произнёс Ромуальд, поняв, что каждая минута промедления только усугубляет положение.

И стоит он тут такой жалкий. Слюни пускает, противно дышит в шею, хорошо хоть облизывать её не лезет, и не трогает, заставляя испытывать приступы тошноты от каждого мимолётного прикосновения. Подумаешь… Главное – совершенно в чужих глазах не опуститься, продолжая действовать в выбранном направлении. Ещё немного, и Джулиан перестанет кокетничать, на лице его отразится мученическое выражение, и он честно признается, что это отвратительно.

Хватит. Хватит… Хватит, Ромуальд! Мать твою, сколько можно ездить по мозгам? Неужели трудно запомнить, что каждое прикосновение приносит не радость, а отвращение?

Диссонанс между душой, которая любит, и телом, которое отторгает.

– Не нужно.

– Что?

Ромуальд посмотрел на Джулиана, стараясь понять, в чём именно заключается подвох последнего заявления. Вариант со стимуляторами наркотической направленности он отметал моментально и без особой жалости, понимая, что это вовсе не панацея, а ещё более глубокая яма. И для того, чтобы развести Джулиана на секс, он не будет собственноручно вкладывать в чужие ладони обманчивое средство. Сейчас кажется, что всё прекрасно, а потом оно внезапно перестаёт действовать и даёт обратный эффект.

– У тебя губы спиртным пахнут, – произнёс Джулиан, проигнорировав вопрос, к нему обращённый. – Пил что-то?

– Виски, – отозвался Ромуальд, не понимая, к чему клонится разговор.

– А именно?

– Gentlemen Jack.

– Пряности, лакрица и орехи.

– Да. И сладкий запах.

– Как думаешь, так тоже запрещено?

– Что именно?

– Попробовать.

– Ты же знаешь что да, – произнёс Ромуальд, собираясь продолжить свою речь словами, изученными за долгие три года вдоль и поперёк, но договорить не успел, потому что до мозга, слегка затуманенного напитком, дошло, что означало это самое «так».

Джулиан потянул молнию на своём свитере, доводя до логического финала задуманное действо. Собирался снять одежду с Ромуальда, но вместо этого просто обвил его шею руками и прижался к губам, проводя по ним кончиком языка, вспоминая два смешавшихся в этом поцелуе вкуса. Пряности, лакрица и орехи, которыми характеризовал вкус своего напитка производитель. И тот вкус, который невозможно было описать, применяя стандартные характеристики. Просто Джулиан знал, что именно так целовать его может только Ромуальд. И тут, в общем-то, слово «вкус» оказывалось не слишком уместным. Больше подходило определение «совокупность факторов». Запах, вкус, тактильные ощущения, которые сегодня не были на грани отвращения, а балансировали в пределах понятия «приятно», что не могло не радовать.

И это «приятно» медленно, но верно превращалось в «хорошо» хотя бы потому, что Ромуальд не был торопливым, не стремился сделать всё, как можно быстрее, получив долгожданное разрешение. Быть может, это вообще был самый длительный секс в их жизни, самый размеренный и нежный, несмотря на то, что случился прямо на полу в прихожей, на разметанных в разные стороны несчастных лилиях, которые из прекрасных цветов превращались в жалкие ошмётки. Размазывались лепестки, отрываясь от цветоложа, пыльца втиралась в ковёр, хрупкие стебли переламывались, а Джулиан запрокидывал голову и, быть может, впервые, по-настоящему, наслаждался, а не просто избавлялся от напряжения, как случалось прежде.