Путь бесконечный, друг милосердный, сердце мое (СИ) - "Marbius" - Страница 8

И кажется, Альба была права. Ему действительно предстоит отправляться в Африку. Неизвестно только, какую. В принципе, если возвращаться к теории о том, что где в Африке зародился человек разумный, там следует обустраивать и колыбель новой, пост-постпостиндустриальной цивилизации, или как ее там. Читай, в Центральнй Африке основывать город, либо расширять деревеньку, которая поблизости «колыбели цивилизации» существовала, либо просто устраивать палаточный городок и оттуда распространять миазмы нового общества

Новому обществу в этом плане везло и не везло. Экспериментов на этот счет проводилась уйма. Та же Лига свободных государств не чуралась чего-нибудь в этом духе. Любила, к примеру, говорить об общечеловеческих ценностях, всемирном наследии, будущем цивилизации; что за черт скрывался за такими громкими словами, никто в Лиге не утруждался объяснить. подразумевалось, что это знали и понимали все цивилизованные люди. Эти слова было, наверное, тем проще применять, что они давно не значили ничего внятного, по крайней мере, Берт этого не замечал. Хотя по большому счету ему всегда было плевать: сначала потому что он был слишком незначительным человеком для того, чтобы задумываться о таких возвышенных материях; потом он был занят утверждением своего статуса в новом обществе. Теперь, в уютном ресторане, с Горреном Дагом, человеком очевидно пронырливым и двуличным, тем более неловко было думать о возвышенных вещах. Иными словами, куда уместней было наслаждаться отличной кухней и вовремя отряхиваться от вороха словесной шелухи, которую радостно вываливал на него Горрен.

Неизвестно только было, хотел ли этот тип произвести впечатление на Берта, похвастаться перед самим собой – мол, а я так могу, и так, а еще вот так и так, вот такой я молодец, — или все было куда сложней и он верил в то, что декларировал. В новое общество, в то, что они своими действиями помогают зарождению и утверждению чего-то радикально нового, и так далее. Возможно, это было не до конца осознаваемым порывом души, может быть, для этого были и другие, куда более глубокие причины, Берт был, как ни крути, не спецом по всяким психологическим толкованиям. Но Горрен говорил красиво, настолько, что это выглядело достоверным.

— Кстати, каково твое впечатление от нынешнего Брюсселя? — в ожидании десерта спросил Горрен.

— Я не так много времени провел в нем. Как обычно. Шумно, суетливо, вроде деятельно. С анклавами типично бюргерской жизни. Хм, которые обитатели этих самых анклавов тщательно защищают от посягателей. Наверное, с тем же усердием, с каким папа Румер защищал и теперь защищает свой прайд.

— А дипломатический Брюссель? — Горрен склонил голову к плечу, изучая Берта. Глаза у него тоже были красивые, возможно, подправленные косметикой — совсем ненавязчиво: его волосы были рыжевато-русыми, скорей блеклыми, хотя выглядели шелковистыми, пышными; у бровей была слишком правильная форма, чтобы Берт решил, что они — естественные, и скорей невыразительные, чем иначе. А ресницы — роскошные, неожиданно яркие, служившие отменной оправой для светлых голубых глаз. Он вообще был весь — от макушки до носков туфель — лощеным, скорректированным, окультуренным. Любопытно было, результат ли это самовоспитания и непреклонного желания соответствовать каким-то своим целям, или все-таки происхождения. К примеру, Альбино тщелавие никогда не питалось тем, как она выглядит, но Альба с религиозной целеустремленностью заботилась о том, чтобы «соответствовать». Для нее это было совершенно естественно: ее родители, их родители, все родственники и знакомые точно так же придавали значение тому, как выглядеть. Горрен Даг вполне мог сойти за одного из них.

Берт относился со здоровым пофигизмом ко всему, что касалось его внешности. Чист, опрятен, цвета вроде не вступают в неразрешимое противоречие друг с другом, и будет. Так что манеры Горрена, его трепетное отношение к тому, как он выглядит, ничего кроме легкой насмешки не вызывали. Он был вполне органичен в той роли, которую написал для себя, и если он считает необходимым играть именно ее, кто таков Берт, чтобы судить? Хотя если немного постараться, можно было представить его в других амплуа: романтический герой-любовник. Вполне возможно, чей-нибудь возлюбленный, которого обожали за юную красоту и который к восторгу обожателя умер совсем молодым, не позволив зрелости осквернить ее. Или что-нибудь еще не менее романтичное, желательно декорированное чьей-нибудь героической или мученической смертью, по возможности краткосрочной — Горрен Даг хорошо бы вписался и в такую роль. Позже, правда, когда его узнаешь чуть получше, слушаешь его речи не только в ситуациях, которые изначально располагают к пропаганде и риторичности, когда Горрен позволяет себе немного расслабиться, в это верится уже с трудом. На смерть кого послать – он, возможно, не дрогнул бы. Самому пойти — Берт был не уверен. В любом случае, Горрен принимал был решение или соглашался с чужим с хорошо оттренированной грацией и многократно отрепетированной улыбкой, наклоном головы и даже взглядом.

И Берт ничего не мог поделать с собой: Горрен нравился ему. Когда трепался на самые разные темы — это было привлекательно. Говорил ли он о каких-то знаковых событиях, вроде обустройства десятого по счету плавучего города — высказывал приличествующее одобрение; но когда привлекал в речь фразы из официального мнения, они звучали так насмешливо, что Берт хрюкал, с трудом сдерживая смех. А фразочки вплетались в изначально напичканную двусмысленностями речь таким образом, купировались с такой ловкостью, что на выходе получалось нечто, противоположное официальным догмам. Когда разговор дрейфовал в сторону сплетен, Берт снова удивлялся: Горрен знал практически всех его знакомых, а помимо этого, начальство, начальство начальства и еще на пять уровней вверх. Говорил о них вроде как дружелюбно, но Бет улавливал совсем иные мотивы; равным образом не приходилось сомневаться, что Горрен знаком не только с общественным «я» этих несчастных, но и методично собирает информацию о самых разных делишках. Но что во всем этом нравилось Берту, так это легкость, с какой Горрен относился к себе самому. С чувством юмора у него все было в порядке, и посмеяться он мог и над собой в том числе.

На вопрос Горрена о дипломатическом Брюсселе Берт отвечал неторопливо, стараясь сказать достаточно, но ни в коем случае не слишком много. Если он прав и Горрен действительно хорошо осведомлен о том крокодильем питомнике, куда собирается войти под руку с Бертом, то ему наблюдения Берта до одного места, потому что он наверняка знает не меньше. Но сказать недостаточно — это представляет Берта в не самом лучшем свете. Мол, на халяву таскался по самым разным местам, а работу не работал, развлекался, но ничего помимо этого. Нехорошо, ай-ай-ай. Так что Берт рассказывал. Видел заместителя председателя сектора южно-азиатской политики в оживленной беседе с южно-африканским атташе. Причем когда к ним подошел супруг алжирского представителя в Лиге — женщины, что все еще было исключением, но не правилом, для многих государств этого региона, — эти двое замолчали слишком внезапно, а разговор потом застопорился; председатель отправился восвояси две минуты спустя, южно-африканец откровенно изыскивал возможность избавиться от общества супруга дипломата.

— А сами азиаты? — полюбопытствовал Горрен, заказав еще кофе.

Сами азиаты держались кучкой. Африканцев, особенно из медного пояса, терпели, но особо учтивыми не были. С европейцами были неожиданно высокомерными.

— Они, кстати, впекли в одну космическую программу под четыре миллиарда цехинов. Ты в курсе? — праздно поинтересовался Горрен.

Берт задумался.

— СМИ трубили о двух с половиной, но два года назад.

Горрен, прищурившись, смотрел на него.

— Мы говорим об одной программе, месье Франк?

Берт замолчал; он смотрел, как официант ставит перед ним чашку, замирает на секунду, глядя на Горрена. Тот поднял взгляд, улыбнулся, и официант ушел. Горрен снова смотрел на Берта.