Корона за холодное серебро - Маршалл Алекс - Страница 7

Он изо всех сил старался не думать о своем изъяне, как называла это мать, ибо демоны никогда его не тревожили… но дедушка, изгнанный из совета сто лет назад после ссоры с ядогадателем, настаивал, что в свое время Мрачный наверняка станет великим шаманом, раз уж так отмечен богами.

– Отмечен демонами, ты хочешь сказать, – возразила вздрогнувшая при этих словах мать Мрачного и сотворила знак Цепи. Они сидели вместе, доедая кашу из риса и маниоки. – Мой бедный мальчик. Я тебя ни в чем не виню, Мрачный, ты же знаешь.

К десяти годам Мрачный перерос всех деревенских мальчишек, а к шестнадцати стал самым высоким и широкоплечим Рогатым Волком в клане. Он мог работать за пятерых (и частенько так и делал), и когда в разгар сева осел Старой Соли пал копытами вверх, Мрачный впрягся вместо него и допахал поле. Он старался не позволять своей силе вскружить ему голову и из кожи лез, чтобы помочь слабым. При всей телесной мощи Мрачный был мягким и заботливым пареньком.

И, кроме матери и деда, все до единого в клане ненавидели его и желали ему смерти. Ведь он отмечен демонами.

– А я говорю, отмечен именно богами! – закаркал дед на свою дочь, швырнув пустую миску на земляной пол хижины.

Мрачный убрал ее, чтобы этого не пришлось делать матери.

– Мы зовем себя Рогатыми Волками, но вот появляется настоящее чудесное существо, один из избранных древности, а все его презирают! С мальчиком шаманской крови обращаются как с клятвопреступником, – этого достаточно, чтобы…

– Я тебе в последний раз повторяю: мы больше не будем об этом говорить, – перебила деда мать своим самым страшным, будто бы ровным тоном. – Наш путь – единственный путь, а совет был к нему милосерден. К вам обоим.

– Наш путь? – с гадкой ухмылкой передразнил дед. – Наш путь мертв, дитя, с тех самых пор, когда эти беззубые шкуры решили, что нужно предать наших предков и поклониться Самотанской демонице. Я знать этих людей не желаю. Как смеет кучка вялорогих цепных шавок…

– Старик, я больше не буду предупреждать и требовать уважения, – сказала мать, поднимаясь с пола со всей грозной торжественностью близкой бури. – Не запятнай я себя позором, пустив тебя обратно в свою хижину, я бы сейчас уже взяла себе другого мужа. А вышвырни я тебя – кому ты был бы нужен? Кто в клане принял бы что тебя, что его?

– Да ладно тебе, дед, – вмешался Мрачный, втискиваясь между спорщиками, чтобы убрать оставшееся на обеденной циновке. – Это просто испытание, и только. Падшая Матерь испытывает нас.

– Падшая Матерь – это ложь, – прошипел дедушка тем же вечером, когда и угли в очаге собрались упокоиться. – Ло-о-ожжжь, состряпанная имперцами, чтобы вырвать у нас зубы. Какая богиня не станет показываться своему народу, а? Когда Древние Смотрящие хотели нас испытать, они ставили на нашем пути гребаное чудище, чтобы посмотреть, насколько хорошо мы деремся! А не поджимали хвосты, держа руки по швам и подпевая этим мелким сплетникам-гиенам, которые только за пятки умеют кусать.

– Меня уже сто лет не пытались бить, – ответил Мрачный, позабыв о наказе матери притворяться спящим, когда ее отец начинает разводить свою еретическую болтовню. – С тех пор как я сорвался тогда, с Вихляем Шутником, много лет назад.

Вихляя Шутника теперь звали Одноруким Вихляем из-за несдержанности Мрачного. Мрачному тогда было четырнадцать, Вихляю – двадцать три. Мрачный даже не помнил, что случилось после того, как Вихляй прижал его к мерзлоте и начал колотить по лицу; все последующее осталось для него таким же размытым, как демоны, пляшущие на краю поля зрения. А вот Вихляй помнил, и его семья говорила, что он до сих пор просыпается ночами, визжа и сжимая оставшейся рукой уродливый рубец.

– Тебя за это чуть не убили, – сказал дедушка. – Хотя ты только защищался; точно прикончили бы, окажись у тебя на яйцах хоть волоском больше или в бороде этого громилы хоть волоском меньше. В следующий раз, когда тебе понадобится постоять за себя, ты будешь убит, мальчик, убит дважды, чтобы наверняка.

– Все обойдется, дед, – произнес Мрачный, перекатываясь лицом к темной стене.

– Ничего не обойдется, пока ты не начнешь вести себя как гребаный Рогатый Волк и не покажешь этим язычникам, что почем, – возразил дедушка. – Когда я был в твоем возрасте, мы не торговали ни с какими непорочными, мы их грабили! А теперь даже не строим лодки, мы отошли слишком далеко от моря и не слышим песен народа Глубин. Рогатые Волки, копающиеся в полях и строящие церкви, как багряные имперцы. Жаль, что у них не хватило духу сжечь меня заживо, чтобы мне не пришлось увидеть такие времена. Трусливый-то знал, что к этому все идет. Я проклинал его на каждой заре, утренней и вечерней, за то, что он нас бросил, но теперь жалею, что он не вернулся и не взял меня с собой. Он мог взвалить меня на спину и унести отсюда… Какие мы теперь, в задницу, Рогатые Волки? Всего лишь старые овцы.

– Думаешь, дядя еще жив? – спросил Мрачный, забыв, что пытается уснуть, и повернулся на колючем тюфяке, где все они спали, на другой бок, лицом к брюзгливому деду.

– Почему бы и нет, почему бы и нет, – ответил старик, словно впервые обдумывая такую возможность.

Мать Мрачного всхрапнула во сне; и еще тише, чем прежде, дедушка проговорил:

– Пока я не вижу человека мертвым, я не считаю его мертвым. В последний раз, когда мы его видели, он был вполне живой, – полагаю, ты это помнишь.

Мрачный определенно помнил куда больше, чем хотелось, из того дня, когда дядя Трусливый предал их… из того дня, когда погиб отец Мрачного; из того дня, когда Мрачный дрался в своей первой битве против клана-соперника. В тот день он впервые убил. Он помнил, каким густым и пряным был воздух перед боем; тогда он тоже впервые настолько приблизился к Горькому заливу, что уловил запахи соли и песка, смешанные с ароматом свежего снега. Помнил, как воображал, будто сражается бок о бок с предками из старинной песни; как верил, что Черная Старуха прикроет их щитом от врагов. Помнил блик солнца на клинке, пронзившем сердце отца, и то, как кровь словно обратила меч, вытащенный из отцовской груди, в черный лед. Помнил, какой невесомой показалась ему собственная рука, швырнувшая солнценож, и какой тяжелой она стала, когда он увидел, что его оружие вонзилось врагу в бедро и повалило наземь, где противнику предстояло быть затоптанным и заколотым в хаосе битвы. Помнил, как люди из клана Шакала смеялись, сражаясь; смеялись еще громче, проигрывая битву; смеялись, пока последние из них не распростерлись на подтаявшем от крови поле боя. Помнил, каким печальным и перепуганным был сам, – помнил, как будто все случилось вчера.

Он также помнил, что было потом, и не забудет до своего смертного дня. Глаза отца, неподвижно глядящие мимо рыдающего сына куда-то в далекую белизну. Светящиеся глаза снежных львов, которые уже крались пожирать мертвых, хотя победители, Рогатые Волки, еще не покинули поле боя, – такие же глаза, как у самого Мрачного. Дедушка, лежащий и воющий в забрызганной кровью тундре, пораженный в копчик наперченным мечом. И спины людей их народа, когда Рогатые Волки направились домой: его мать, дядя Трусливый и прочие члены клана, по обычаю, оставляли его раненого деда падальщикам – и Мрачного тоже, раз не хочет уходить от старика.

Мрачному было тогда восемь оттепелей. Той ночью он убил своего первого снежного льва и поволок деда в деревню. Это заняло шесть дней. По утрам Мрачный собирал в меха снег для питья и инеистых термитов на завтрак. К тому времени как они вернулись под недоверчивые косые взгляды клана, дядя Трусливый давно ушел. Вновь.

– Но ты же сказал… – Мрачный помолчал, потому что мать подкатилась к нему. Он так разволновался, что едва сдерживался, чтобы не говорить во весь голос. – Ты сказал, что не пройдет и недели, как на дядю устроят засаду и убьют его хорошенько, чтобы он уж точно никогда не опозорил наш народ.

– Самообман сердитого отца. Если бы недомерки, которых совет послал за ним, действительно поймали парня, они бы заявились домой, распевая об этом, а не притворялись, будто слишком злы, чтобы рассказывать. Нет, мой мальчик не мертвее нашей холодной трески, – с тоской проговорил дедушка. – Я уж всерьез собрался проверить, смогу ли выследить его, прежде чем встречу смерть – или она меня. Надо заметить, он поступил мудро, что ушел, глупо, что вернулся, но еще мудрее, что смылся во второй раз. Скажи ему… скажи, что его отец не понимает, почему он сделал так, как поступил, но наконец готов выслушать.