Зеркало и чаша - Дворецкая Елизавета Алексеевна - Страница 57

— А откуда узнали? — вставил Жилята.

— Вас видели в Селиборе...

— Даровой! — воскликнул Жилята, имея в виду: «а я что говорил».

— Дочь князя Вершины, Лютава, видела там и тебя, княже, и невесту. Она рассказала нам, что мы ограблены.

— Я говорил, не надо было девку выпускать, — напомнил Судимир.

— Попробовал бы кто-то ее не выпустить. — Княгиня усмехнулась. — Их мать была знатная чародейка и зналась с самим Велесом. Говорят даже, что все ее дети рождены от Велеса... Однако почему-то они тоже хотят получить долю наследства князя Вершины, хотя он, получается, вовсе им не отец! — добавила она.

И Зимобор прямо как живую услышал в ее голосе княгиню Дубравку, которая тоже вот так выискивала всевозможные основания и предлоги, лишь бы доказать, что никто, кроме ее детей, не имеет права на наследство князя Велебора. И невольно ощутил расположение к неведомым ему детям чародейки — как к товарищам по несчастью.

— Ну, мать, давай торговаться! — Он сел поудобнее и опять хлопнул по коленям. — Что предложишь?

— Я верну тебе твоего воеводу и девушку.

— Красовит — хорошо, но он мне не брат и не сват. Глаза бы мои его и его батяню не видели... А девку — я таких еще десяток найду, и с родом, и с приданым. Вот только сын у тебя один, и второго ты уже, пожалуй, нигде не раздобудешь. Мало даешь, матушка.

— Я добавлю... серебром или соболями, сколько ты хочешь?

— Двадцать гривен серебра. И Красовита с Игрелькой назад. И чтобы, пока Угру не пройдем, ваши удальцы нас больше не тревожили. Согласна?

— Да. Но мне нужно время, чтобы собрать выкуп.

— Сколько?

— Десять дней.

— Твоя воля. — Зимобор пожал плечами. — Еще пару дней здесь поживем, потом пойдем дальше. Мне до весны тут гостить некогда, реки вскроются, а меня Смоленск ждет. Как соберете — догоняйте, дорога тут одна, по Угре, не потеряетесь.

— Я хочу увидеть моего сына.

— Достоян! Проводи.

Княгиня ушла в овин, где сидел пленник.

— Мало попросил, — заметил Жилята. — Надо было просить, чтобы Угру за нами признали и больше сами тут не ползали.

— Это она не может. Это сам князь решает, а у него сыновей поди много. Одним меньше — ему легче.

— Сказала же, что он у князя любимый.

— Дубравка то же самое про Буяра говорила. А кто у батюшки на самом деле любимый сын был? — Зимобор горделиво потянулся. Кмети вокруг засмеялись. — Нет, серебра она из своих сундуков даст, все узорочье выгребет. А Угру, надо будет, потом сами завоюем. Не последний раз живем, Жилята, друг ты мой!

— Тебе виднее! Как говорится, ты десятник — я дурак...

Повидавшись с сыном, княгиня уехала. Но дозорные так же внимательно вглядывались в лес по берегам ручья, и Судимир обходил дозоры, приговаривая, что «приказа расслабляться не было».

Стемнело, но сельцо было освещено сплошной полосой костров — не зря кмети весь день рубили дрова и сушили их возле огня. Договор с княгиней обеспечивал какую-то безопасность, но ждать можно было чего угодно. Жилята доказывал, что князя Сечеслава нельзя отдавать матери прямо сейчас, а нужно держать в заложниках, пока смоленская дружина не пройдет Угру до конца, и совершить обмен только за ее истоками. Зимобор соглашался, что кметь прав.

— Да мы за десять дней до конца Угры дойдем и так, не переживай! — говорил он. — Как раз в верховьях Десны они нас догонят. Ждать ее на месте я же не обещал! Так что все будет. Завтра-послезавтра тронемся.

За день умерло еще двое раненых, но остальные начали поправляться. И если воевать они смогут еще не скоро, то ехать были уже вполне способны. А задерживаться было нечего.

Весь вечер где-то в лесу выли волки, и кмети толкали друг друга: слышь, дескать, как выводят! Одни говорили, что это не к добру, другие — что все нехорошее уже случилось и волки отзываются на запах пролитой крови.

За этот день Зимобор велел заготовить дрова для погребального костра и послал сани — перевезти погибших к селу, чтобы завтра сжечь. И вовремя — если бы убитых не перевезли под защиту людей и огня, серая лесная братия могла бы устроить им «погребение» по собственному обряду.

Волки выли то поодиночке, то хором. Удрученное их тоскливой песней, серое пасмурное небо заплакало, пошел снег. Ветра не было, и крупные пушистые хлопья медленно падали, норовя устроиться на носу у дозорного. Кмети бранились: зимней ночью по-всякому тяжело нести дозор, а тут еще снег, когда в трех шагах ничего толком не видно!

— Делать нечего, глядите глазами! — наставлял Моргавка. — Забыли, как Оклада на нас под метелью накинулся? Тут и еще поди такие умные есть.

— Да кто тут умный? — ворчали кмети.

— А вот когда узнаешь, тогда сам окажешься дурак! Давай, Хотьша, топай во двор, не бойся, сменить не забуду!

Обойдя дозоры, Зимобор разгреб себе местечко на мягком мешке, лег и укрылся полушубком. Теперь и ему можно было немного поспать. Он и задремал было, но, несмотря на темноту, тепло и усталость, ему не спалось. Все время вспоминалась то княгиня-персиянка, то девушка в лисьем полушубке, которая приходила к ним в Селибор и ушла, как будто никто не в силах ее задержать... И ведь правда, никто не заметил, как она исчезла, хотя за такой красавицей следили сотни глаз. «Их мать была знатная чародейка и зналась с Велесом... Говорят, все ее дети рождены от Велеса...».

Да, а что значит их мать? Что значит все ее дети? Сколько их там? И если все ее дочери — такие красавицы, может, имеет смысл сторговать у князя Вершины хотя бы парочку?

Ландышевый венок за пазухой изливал одуряющий запах. Вдруг заметив это, Зимобор удивился. С чего бы? Ведь он не звал Младину. Он вынул венок — тот был сухим, и запах от него шел как от сухих цветов — но необычайно сильный.

Зимобора вдруг разобрало любопытство. Так сколько детей было у княгини-чародейки и что это за дети? И тут ведь под рукой есть у кого спросить! Судя по словам княгини Замилы, дети чародейки — соперники ее сына, а значит, Сечеслав знает их очень хорошо.

Приподнявшись, Зимобор хотел кликнуть отрока из сеней и послать за пленником, но передумал и решил сходить сам. Неохота было вставать с мягкого мешка, вылезать из теплой истобки, но очень неплохо было бы еще раз проверить дозоры. Ночь, метель — мало ли что?