Остров с зеленой травой (СИ) - Симатов Александр Вениаминович - Страница 31

Водитель мельком посмотрел на него в зеркало, но ничего особенного в его поведении не заметил и вернул взгляд на дорогу. Жена продолжала экскурсию по жизненным вехам Дали, голос ее был чужим, глухим и далеким.

Дмитрий Владимирович прижался лбом к стеклу и принялся считать ряды проносившихся мимо виноградников, затем, когда виноградники кончились, ряды апельсиновых деревьев. Внутренний счет не устранял боль, но немного отвлекал, отчасти подменял собою сбившийся ритм сердца; ему так казалось, хотелось, чтобы счет был спасительным, больше не на что было надеяться. Рощи кончились, пошли поля, считать стало нечего, сознанию не за что было ухватиться.

Он сидел, боясь пошевелиться, как загнанный хищником зверек, ожидающий, когда минует опасность и можно будет вылезти из норы. Грецкий орех продолжал нестерпимо жечь, боль норовила проткнуть грудь, тошнота не проходила, им овладел страх. Надо было немедленно чем-то занять себя. Он закрыл глаза и принялся поспешно искать предмет для размышлений. Предметы один за другим появлялись в его сознании, но надолго не задерживались, он даже не успевал что-нибудь о них подумать; они ускользали от него, словно сопливые рыбешки из руки, и ни за что не хотели оставаться с ним наедине.

Он уже отчаялся отвлечься от боли, как вдруг вспомнил обтекающие камень часы и обрадовался находке. Часы проявились в его сознании и не собирались исчезать. Он с усилием сосредоточил на них внимание. Увидел, как часы плавятся и трансформируются под собственным весом, как они всей своей массой медленно сползают с камня вниз. Отметил для себя, что такие часы уникальны, по сути своей, и никак не могут показывать общее время, лишь чье-либо индивидуальное. "Быть может, мои часы в таком же положении, вот-вот стекут на землю?" - с тревогой подумал он. А во что они превратятся на земле? В кучку пластилина? А где же тогда будет циферблат? Где стрелки? Как же они будут крутиться? "Господи, так это же смерть!" - дошло до него с пронзительной очевидностью, и щеки от ужаса покрылись мурашками. Мысль его взвилась ввысь, как смертельно напуганная птица, и пошла лихорадочно тыкаться во все уголки памяти, воскрешая из прожитого то, что было отмечено когда-либо в его жизни наиболее ярко и сильно: болью ли, радостью ли, звуками, запахами, вкусом. И для него легко выяснилось с абсолютной правдивостью, что вкуснее всего были пирожные-корзиночки за пятнадцать копеек, которые он ел в школе на большой перемене. И что самое большое предательство в отношении него случилось в тот день, когда мама отвела его первый раз в детский сад и оставила там, а сама ушла. И что запах ландышей, который он впервые почувствовал, гуляя по лесу, был лучшим запахом на свете. И что радостнее всего было купаться с мальчишками и загорать на зеленом острове под мостом через Жиздру. Что самым тяжелым был гул, которым накрыла округу межконтинентальная ракета, медленно выдвигающаяся из утробы земли тупым рылом. И что самым счастливым был вечер, когда Вера разрешила ему проводить ее домой. И что хуже всего ему было на перроне, у вагонного окна, когда Вера сказала, что любила его... Мечущаяся от события к событию мысль не один раз перебрала короткий список, боясь что-либо упустить, и успокоилась, завершив ревизию его личного прошлого. В отобранный ею перечень не попало ничего, что произошло после Веры. "Господи, как мало всего было. Это за всю-то жизнь", - со щемящей тоской подумал он.

Боль в груди не проходила, страшнее, чем сейчас, ему не было еще никогда. Вязкое время тянулось медленно, нехотя отсчитывая тяжелые минуты и все больше изматывая его; терпеть уже не было сил. "Может быть, открыть дверь и вывалиться под колеса идущих сзади машин? - с безразличием подумал он. - Что я теряю?" С трудом приоткрыл глаза, желая выяснить, что же предстоит потерять, и сквозь стекло и частокол ресниц увидел размытую картину солнечного дня с голубым небом и редкими облаками. "Солнце, небо, облака... поля... деревья... вон ту парящую в небе птицу..." - мелко пульсировала мысль, отвечая на его вопрос.

Пустые поля кончились, вновь потянулись ровные ряды виноградников, вновь забрезжила надежда. Он обрадовался тихой тайной радостью и возобновил счет.

Когда счет перевалил за сотню, грудь неожиданно освободилась от грецкого ореха, и боль исчезла, растаяла. Он не сразу в это поверил. Для начала перестал считать. После вдохнул сильнее, следя за тем, как раздувается грудная клетка, как поднимаются ребра, затем еще сильнее и глубже, проверяя, действительно ли прошла боль, так ли это на самом деле. Потом задышал нормально, без экономии и сдерживания. "Что же это такое было? Ведь еще бы чуть-чуть..." Думать об этом не хотелось. Через какое-то время решился отлепить голову от стекла. Скосив в сторону глаза, посмотрел на жену - заметила ли? Вроде бы нет. Достал платок, промокнул пот на лице. Незаметно оттянул от спины прилипшую рубашку. Стало вдруг дьявольски холодно, охватила невероятная слабость. Потом сидел, не шелохнувшись, и медленно приходил в себя. Слушал голос жены, не вникая в смысл: на это совсем не было сил. Хотелось упереться лбом в подголовник пассажирского кресла и забыться.

Ларка хлопнула половинками книги, зажав между ними перламутровую закладку.

- Устала. Давай остановимся ненадолго. Можно что-нибудь попить. Как ты? - спросила она.

- Сейчас заедем, - тихо сказал он, прислушиваясь к собственному голосу.

- Хочу в туалет, - прикрывая ладонью рот и гнусавя, прошептала она.

Он наклонился к водителю. Когда тот повернул к нему голову, показал крест из скрещенных рук и сказал по слогам: "Стоп. Ка-фе и ту-а-лет".

- Bien(8) ! - закивал водитель.

Ларка не узнала голос мужа и с удивлением посмотрела на него. Он был бледен как мел. Ей показалось, что он осунулся и сильно постарел.

- Димка, что с тобой? - с тревогой спросила она. - На тебе лица нет. Тебе плохо?

- Что-то меня сильно укачало.

- Хорошо, что решили остановиться, - сказала Ларка, продолжая смотреть на мужа.

Водитель съехал с трассы по направлению к небольшому городку. Через километр городок встретил их невзрачной церковью песочного цвета, ее единственным украшением была башенка-звонница с узкими стрельчатыми проемами по кругу. Из приплюснутого купола башни, будто инородное тело, торчала телевизионная антенна.

Миновав церковь со стороны пустынного двора за чугунной оградой, они выехали на выжженную солнцем пыльную улицу с низкими домами. В одном из них оказалось кафе. Водитель остановил машину. Внутри кафе нечем было дышать, немногие посетители предпочли расположиться на улице под тентом и с интересом смотрели телевизор.

Они вышли из машины. Ступив на землю, Дмитрий Владимирович почувствовал себя дряхлым стариком - слабость была невероятной. Он вынужден был все делать медленно и с большой осторожностью.

- Дима, да ты еле идешь, - заметила Ларка, - тебе помочь?

- Не вздумай. Говорю же - немного тошнит.

- Странно, что же это может быть? Ничего, отдохнешь сейчас, мы никуда не торопимся.

Она выбрала свободный столик подальше от кричащего телевизора. Он заказал ей мороженое и кофе, а себе воды.

Официант принес заказ. Дмитрий Владимирович отпил воды из стакана и вполоборота посмотрел на экран телевизора; невидимый комментатор что-то очень быстро говорил; на экране сменяли друг друга виды уличных пере-крестков, заполненные автомобилями. Он собрался было отвернуться, но в этот момент ему показалось, что промелькнуло что-то знакомое. Он прищурился, фокусируя взгляд, и увидел на экране россий-ского гаишника. Гаишник указывал полосатым жезлом на ветровое стекло автомобиля и что-то объяснял обсту-пившим его тележурналистам. Закончив с ветровым стеклом, он обошел ка-пот и дотронулся жезлом до спущенного колеса. После этого ка-мера заскользила вверх и крупным планом показала синий фонарь на крыше ма-шины. Дмитрий Владимирович все понял и уже не отрывал взгляд от телевизора.