Русология (СИ) - Оболенский Игорь Викторович - Страница 67

- Феликс, спасибо. Ты бросил офис, чтобы помочь мне, время потратил. Я буду должен. Позже сквитаюсь... - ёрзнул я в тесноте такси.

Шмыгов хекнул: - Незачем... Шмыгов пса не съел? Съем. Съем! Феликс - счастливый. Мне и сейчас везёт, хотя кажется, что и нет, что мне деньги бы делать, вместо чтоб... - Он умолк. - Хе, деньги! Их разве высидишь? Паучком мечись, всюду суйся, тки паутинки, вдруг кто прилипнет?.. Я, dear, был не прост - нынче сложен. Я как со швалью - так и с богатым. Ибо кто знает, где оно, счастье? Шмыгов, поэтому, там и здесь. Всюду! Жизнь есть коллаж, сэр, я же творец его. Плачусь? Нет, тренируюсь: Шмыгов, не смей зевать! а очки протри! а крутись бодрей! И на офис мне... (тренькнул сотовый) плюнуть, признáюсь... Мне важно другу... Я... Алло?.. - Он стал слушать. Въехали в пробку, и я услышал, как он вёл в трубку: - Куплены? Отмени... Да, instant... Что, ты один? не хочешь? Так и уедешь?.. Чёртов ты asshole!.. Я кретин?!.. Ладно... свидимся под Биг Бэном... и пожалеешь... Нет, я не думаю, что жалеть буду я... Узнаешь... Срок изменён, yes... - Он трубку спрятал. - Фрукт... Сосунок!.. Изнеженность, 'coming out', гендеры, педократия... А мне вправду, - он тронул брáтину, что лежала меж нами, - хочется дружбы... Съезжу к вам в гости!

Он, склонный к шику, падкий на видимость, переменчивый, избегающий уронить престиж, обожал встречи в барах, где бы довлел себе и являл стиль строгого англомана. Речи лишь светские: о процессах в VIP-сферах, где намекалась его рука. Он выдумывал байки о своей сметке, супер-знакомствах, о похождениях по журфиксам и звёздным выставкам, по салонам и сейшенам, элитарным тусовкам и клубным оргиям - всюду, коротко, где он мог собрать слухи и показать себя, о котором не ведают, кто, но думают, что 'с прилизанным волосом и в прикиде от ... и сверканием часового браслета от ... и с оправой очков от ... среднего роста и с левантийским обличием, уж не сам ли он знаменитейший ...?!' Появиться, бликнуть, исчезнуть - было коньком его, возмещавшим ущербность: он ни лолит, ни статуса, ни богатства не добыл, в Лондон не съехал. К нам он не ездил (думаю, что равнó и к другим), чураясь мест, где невежливо, да и глупо шастать в котурнах и возносить себя, где пришлось бы снять маску некого из элитных сфер.

- Приглашаешь?

Я пригласил его; благо, повод был пригласить - как друга и в рамках дела.

Первый мост - Триумфальный - в треснувших статуях; в сорок пятом здесь возвращались, сбивши с ног Запад, чтоб полувек спустя Запад вновь возник, не хромающий, но на 'мерсах' из Шереметьево...

Мы влились в Карнавальную и свернули во двор мой. Шмыгов расплачивался с таксистом.

- Старая? - покивал он на 'ниву', стывшую рядом.

Я жал код двери нашей громадины.

- От тэрактоу, сэр? цыфры? - хекал он. - Код три цифры? Как и у нас. Частенько код забываю, чтобы торчать потом, как шизоиду... - Он смотрел мне на руку с сумкой под брáтину. - Чёрт, подарок забыл твоим...

- Феликс!

- Нет, - он упрямился. - Магазин вблизи... Код изволь? Чтоб момент не стал вечностью, как сказал некто девке, вздумавшей, что он должен жениться, если имел её... Dear! код, плиз?

- Феликс, сто двадцать.

И он исчез.

Я чувствовал, что без Шмыгова не пойду к моим, ведь теперь я иной, чем прежде, чуждый, пугающий. Квашнинштейн я... Он отвлечёт их... И без того, возвращаясь с детсадиков, школ, работ, из поездок, мы все иные. Факты меняют нас: так добавленный грош вдруг - тысяча. Ожидаюсь привычный им муж-отец, а прибудет к ним новое, что увидит и в них чужих. К ним взойдёт Квашнинштейн, запродавший всё, с большей хворостью, беззастенчивый, приготовленный для иных своих, изменившихся... Ника, выложил Марка (типа 'От Марка', ха, благовестие!), навестила его с той вестью, что, мол, я болен. В ней всё иначе, если узнала... Ну, и в придачу, ей могла Анечка... и Мария Игнатьевна, мать её и моя сослуживица, позвонить могла: не чтоб выплёснуть тайну, но что взволнована 'хлестаковщиной и пристрастием к рюмке милого Павла'. В-третьих: не думавший, что найдут фото с сыном, где его мучат, я беспокоился, что мой рак Береника примет в аффекте и, ища уголок сашé, что пошьёт, вскроет тайну. Сын, в конце концов, высмотрит... Я прошёл к почт. ячейкам между площадок; мне не писал никто, в руки выпал лишь спам: виниры... кроем паркет... балконы... учим английскому... эмиграция... травим крыс и... петиция за кого-то там... вновь виниры - но дёшево... Стало тошно; я обречённо сел на скамейку. Мой дом не здесь, он в вечности. Не волшебный он, и не квасовский; но мой дом неказист, бревенчат, с цоколем, утеплённым завалинкой из золы и из досок, с окнами, достижимыми снегом в вьюжные зимы или цветами солнечным августом; дом под крышей из дранки и с чердаком в пыли, где сушили мы корюшку; дом, сбегающий в тальник длинною пашней; дом с двумя печками, с половицами, что скрипят всегда; дом под грохотом ИЛов, сгинувших век назад; дом то солнечный, то под ливнями. Мой дом детства, цепкая память; дом как любовь моя; дом-мираж, о котором не верится, что он - был...

Дом - был?

Жизнь - была?

Да, да, жизнь, а не фабула Библии?

С 'нивой' в блёклой её ржавой зелени зябла пара 'пятёрок' из допотопных, как и она сама... Будут деньги - что с 'нивой'? выкинуть? Нет, ремонт, поршневая... Ан, и нет: корпус, пухнущий гнилью... Нет, это после. Знать, карбюратор? Нет, прежде двигатель, отмотавший два срока. Будет миг - и она остановится, обратясь в остов, в труп... Остановится... Как и я... Я дошёл... Береника, мой брат, и родители, и дом в Квасовке - мы дошли. Всё дошло до предела, рушилось, ждало помощи. Всё давно ждало помощи, вся земля и весь род людской.

- Dear, хоп! - Шмыгов тряс шоколадкой. - Мальчику сколько там, забываю?

- Пять ему. - И я встал со скамейки.

- Славненько... Нет, я сам! - вскрикнул он, обгоняя. - Сто, значит, двадцать? Пробуем... Отвори, сим-сим... Есть! Прошу! - Дверь открылась.

В лифте, размыслив и глядя в пятнышко от прокола в шмыговской мочке (чтобы серьгу носить), я просил умолчать про всё.

Он похмыкал довольно.

- Нике рассказывать? Про инстинкты?.. Чем обернулись бы нам инстинкты! - Он щёлкнул брáтину в сумке пальцем. - Чёрт! Капитал! Мощь!!! Лям почти!.. Ты прав, многажды. Ибо женщина, хоть умнейшая мать семейства, - только лишь женщина. А здесь столько эмоций, что... затрудняюсь. - Он посерьёзнел. - Неисследим их нрав. (Лифт наш стал). Позвонит она Маше, как бы подружке, а информацию слышит некто и... Что имеем? А код сто двадцать, взлом и грабёж, сэр... Нет, dear, что ты! Надо молчать, сэр!

Мы подошли к двери с дерматином.

Шмыгов всплеснул рукой. - Здесь хранить миллионы?! Здесь твоя КРЕпость?!! - он указал на дверь. - Не жеЛЕЗная?! Почему хоть замКА не два?! - исступлялся он. - Да любой вой-дёт!!

Дверь открылась, выглянул сын мой, выманен громкостью, с коей слоги кричались.

- Whats your name? - Гость спросил. - О, Антон? А что дам? Very вкусно! - Шмыгов входил уже. - Ника! - Он жал ей руки. - Я на минуточку. Мы по маленькому уопросу.

Ника кивнула. - Чай, может?

- No! - он задёргался. - Мало времени! Век у вас, кстати, не был и, в общем, хочется... Как давно я здесь не был, чёрт? Хоть глазком! - Вскинув брови, он тёк за куньим, чутким лицом своим, руки зá спину, дальше. - Помню, сидели... Этот рояль! Всё помню... Так, и две комнатки...

Быт его, из изысканной утвари, и быт наш, незатейный, столь различались, что он кривился.

- Крест у вас?.. Wow, серебряный! Здесь бы Пасынков показал себя! - похехекал он. - Всё-всё прежнее. Всё стабильненько... Ну, и славно... - брёл он в прихожую. - Ника, рад был увидеться... Но - аврал, мэм. ПолНЕЙший! - вновь стал он взлаивать. - КАК мои лиходеи? ЧТО сфордыбачили? На неделе к нам шведы; значит ревизия. Прежний как слетел? воровал, а концы прятать лень пню. Шмыгов же - ТОТ ещё, он не сдастся! Гм-гм, не сглазить... Dear, мужской вопрос... - Мы прошли с ним на кухню, и он шепнул мне: - Сейф где? Нет?! Как же... Это чревато. Может, ко мне тогда? Сэр, любезнейший, у меня двери - бункер!