Русология (СИ) - Оболенский Игорь Викторович - Страница 52

- Потеряли кого-нибудь?

Я похмыкал. - Вещь была... родовая вещь - дар за жизнь ладно слову. Вещь до того во мне, что почти соплелась со мной и казалась невидимой, отвлечённой, хоть зримо весит. В Квасовке... день назад, или два... там, в Квасовке, обстоятельство: под ракитою мальчик... Там оценил я всё, что я чтил, - все ценности, что Бог сунул меж нас и жизнью. После диагноз... но это лишне... После и вы как чудо. Мы подружились; были партнёрами - и сдружились вдруг. И тогда вещь та рухнула с высей, где кичилась. В ней - весь строй бытия; в ней итог его, сходно мой итог. Всё шатнулось, сделалось лживым... Я жажду сбыть ту вещь! - разъярился я. - Ей молившийся, от неё избавляюсь, будто бы: не швырну её прочь, воспользуюсь. Бывшей богом и пожиравшей жизнь, обездолившей близких, я ею жертвую им во благо. Но вся загвоздка-то, что от зла нет хорошего; ведь от гнили и плод гнилой. Вый-дет лишь позлатить беду: мол, в богатстве муки приятней... Я возмещу им, золотом.

Она глянула. - Страшно... Вы так всё прячете, что я путаюсь про слова, и про мальчика, и кого-то пропавшего. Вы бы проще... Что, вам смешно?

- Отнюдь нет. Я кривлюсь в мысли, что, расскажи я, вы убежите. В вас и сейчас страх, хоть я скрываю, ну, а откройся я, стань в фас - примете? Жутко, Верочка, то, что сделано, до того, что другим моим близким я не открылся даже в аллюзиях. Уж сыскали бы плевелы, вмиг бы поняли, что я вытворил, прекратили б терпеть меня. Стал бы я Агасфером не втуне, а и для прочих... Вы бы признались, что сына продали? - ляпнул я. - Не подумайте, что убил, мол, и каюсь. Русское - каяться и грешить, вздор русский. Клика варягов нас истребляет и уж финал видать, а мы маемся, точим совесть, будто виновные... плюс евреи, ясно же, как без них! А оно, государство, чистое, как невинный младенец, тем, дескать, занято, что вытаскивает нас из бед... Себя грызу? Но не я веду в бездну, а - государство, властные выродки! Сыновья наши сами ушли в Чечню?!

И я смолк.

Я открылся. Верочка вникла или близка к тому. Каждый миг по лицу её пробежать могла тень. Дополнить, как я сгубил того, - и в момент прянет синтез путаных для неё пока сведений в транспарентный и внятный сплав... А к тому ж она бледная, с дрожью пальцев; плечи сутулились, точно в выборе: ей вскочить или сжаться?.. В двери стучали. Ныл телефон. Я трясся, и сердце билось. Я и себе был мерзок с близким признаньем, с порослью жёсткой, острой щетины.

- Вам по-простому? - гнул я.

Молчание.

- Вы не бойтесь. Я не безжалостен, - гнул я. - Богу, в аду ли, я выдам попросту, что я сделал и как. А вот вас не хочу пугать, но, увлёкшись, вожу вас, где сам не хаживал... Я не то хотел: я сказать хотел не о вещи, что апокалипсис... вещь продам! Не про то, что любить стыжусь. А про то, что б вы делали, если б знали: вам жить два месяца, до черёмухи... Всё же, что рефлексирую? Что суюсь в себя? Что намерен нащупать там, кроме мерзостей? Нет, не то... Мне бы знать: вы в своей душе рылись? Или вам нет нужды? Мне плевать, если честно, как и что делать эти два месяца до кончины. Здесь amor fati... Кстати, когда Третий Рейх сдыхал, вознесли аmor fati: дескать, люби судьбу; лозунг Ницше... Я не совет прошу: завещание сделать, пир ли затеять, съездить на родину... да она под ногами, просто землёй звать! - нёс я. - Я не об этих всех ритуалах. Но... что б вы делали? Вдруг не в землю нас, а на Суд в момент?

Встав и в шкафчике взяв лекарства, Верочка выпила, всё спи-ной ко мне, и стояла, лбом в дверцу шкафчика.

- Что?

- Молитесь.

- Нет! Он вождь избранных. До меня ль Ему?

- Да кому ему?

- А Тому! - я воскликнул. - К Коему буду и Кто мне скажет: прочь, ничто! Я не ваш совсем, и не вы народ Господа, и не вас Я избрал Себе... С чем на Суд, если я не любил и пуст? Я к вам, Верочка, не для денег, если вы вздумали, но чтоб в ту пустоту мою хоть чего плеснуть... хоть из вас.

- Из меня?.. - Она, выдохнув, обронила лекарство и опустилась поднять его. - Я двух слов не свяжу... Не знаю... Зачем я?

- Вы... вы живая. Я стану мёртвым, а вы останетесь. Чем-то вы, значит, крепче? Возрастом? Чем ещё, хочу знать? - я плакал. - Ну, почему мне сдыхать - вам жить?! Отчего мне копать в себе - а вы цельная? Кто вам жить дал - вам, не избраннице?! Бог не ваш отнюдь, но вам дадено. Вы в волне, точно сёрфер, - я под волнами. Вы вся в событиях - а я сломлен. Вам мир по силам - мне непосилен. Как так? Вас, вижу, тронуть, вы - корвалол пить. Но вы живая - я ж подыхаю. Вас всё обходит, вы вся в струе - я ж вёз себя и завёз в тупик. Вы вот сами не ездите, я заметил, вас везёт брат, муж, деверь, подруга... Да, в вас каприза нет, нет случайности; и меж тем вы живая, ваш каждый шаг - где нужно. Что это водит вас? Мне ж - тупик. Не проспект, как мнил, а тупик. Жизнь кончена... Вроде, я к вам я за дéньгами, но, по правде, чтобы увидеть вас и настроиться на волну вашу - да рядом шаг шагнуть. Может, тем и спастись вдруг...

Был шум за дверью, после и двигатель за окном, за шторой, начал свой рокот.

- Это бухгалтер... Но это ладно... - произнесла она. - Всё должно быть легко, - добавила. - Грех не вы совершаете, никогда не вы. И не вы забрели в тупик. Как могли вы так думать? Это вас Бог завёл. Божьей волею.

- 'Фанты' выпьете? - бросил я, тронув Верочкин красный свитер.

- Нет, я собьюсь тогда и не сделаю, что вы ждёте. Я не советчица и не мне учить. Это вы мне открыли, будто я цельная. Я и вздумала... поцелую вас... - Подойдя, встав на цыпочки, прикоснулась. - Вправду хотите жить, как и я?.. Загадка, как вообще живём. Вдруг без зла и нельзя? С ним - лучше, чем ничего. Кошмарно ведь - ничего, да? Также и встречи этой вот нашей... Может быть, пусть как есть? Мы со злом, а Бог с милостью?.. Нет следов, - она молвила, углядев, что я стал тереть щёку.

- Верочка! Верите, что меня, кроме матери и жены, не... Мать тут не в счёт; мать - мать, - бормотал я. - Но ведь жена и вы, Верочка... Это как же? Что, я влюбляюсь? В шаге до смерти?.. Вновь стучат. Пересуды и слухи? Что, будут сплетни?.. Ну, и пускай. Я...

- Вам в бухгалтерию, деньги взять, - прервала она, тронув волосы, и прошла к двери щёлкнуть ключ, размышляя вслух: - Стыло, нет тепла... Аномальный март...

Дверь открылась, там были дамочки.

Без пальто (свой порезанный драп и плащ, предлагавшийся Верочкой, я не взял-таки), я пошёл к автостанции. Каждый шаг близил к брáтине, в мыслях проданной. Искуплю зло! О, масса случаев, когда конченый негодяй даст церкви - и поминаем. Надо стать властным, очень богатым, что значит лучшим... В чём и стараются здесь в Кадольске, строя дом-рынок (звать 'супер-маркет') в честь своры алчных, чтоб втемяшивать, что душа твоя дрянь и ты ценишься лишь мошной своей, что и всё ничто, кроме гомона да снования из ладони в ладонь дензнаков, значащих жизнь... Как вышло, что ради тварей с нравом шакалов я потерял себя? Ради их скопидомства я как в прострации, ради них Ника спятила, сыну резали пальцы... Я брёл сквозь стройку. Тряпки, бутылки были мне гатью; в тщании перейти ров с грязью, я поскользнулся; брюки испачкались. Я напуган был. Потому ли, что ощутил хлад донного, в кое вскорости кану? Или же грязь как знак, что я рынку не гож совсем, рынку в смысле стяжания? Может, рынок мне вреден? Вдруг мне не надобно сикль стяжать? Вдруг иной есть путь?.. Кончить рыск ума я не мог в напряжённой сизигии : полнолуние и Великий Четверг сказались; бель полнолуния до сих пор видна... Я, спеша продать брáтину, искупить себя, влез в 'Икарус', склёпанный, чтоб вместить больше люду с меньшими тратами. Сел я в задние кресла, рядом боялись сесть; настораживала грязь брючин, да и объём мой. Вскоре поехали... Виды с грáффити: СССР!.. Мы с тобой Е.Б.Н!.. Путём!.. Наш Кадольск - место силы!.. Хаева в Думу!.. Русь неделимая!.. Сраных на кичку!.. Бухову любо!.. Город кикбоксинга!.. Показался дворец культуры, и стены выпятили поп-звёзд с реклам, впавших в творческий раж и в томность. Я вспомнил Верочку, чтоб не думать о будущем (да вчера ли диагноз был?). Перебили: рядом сел мóлодец; а второй, гопник, низкий, белёсый, с тонкою шеей, стал вблизи.