Русология (СИ) - Оболенский Игорь Викторович - Страница 51

- Ты и подростком так не смотрелся.

- Это про драп? Лёд. Скользко. Рухнул на камни и изорвался... Ты куда? Рано.

- Павел, в аптеку. Родя в больнице... Ника звонила. Грустный диагноз...

-Чушь, - я похмыкал. - Полный порядок.

- Лжёшь, - прервала она. - Ради нас ли? Ложь благородна? Ну, и с каких пор?

- Со времён оно! Нас даже Бог надул, - усмехался я. - Первородный грех - бунт наш, вот что я думаю. Мы не там, где нам следует. Мы болеем и мрём, без разницы, смерть естественна или нет... Я понял, смерть неестественна! - вдруг взорвался я. - Я недавно так понял! Жизнь хочет жить! Безумно! Против ума и смыслов! Но - мы сдыхаем... Здесь мы чужие, в этом сём мире. Здесь не лгать - гибнуть. Ибо есть правда: здесь мы не можем жить, мы попали сюда злой силой. Мозг наш дурачит нас: эти самые non ridere и non lugere . Мол, не смеяться, не плакать, но понимать - наш путь. И нет дела, что, понимая, мы лишь мертвим себя, понимая оплошно. Мир не для нас, мам. Эти ложь, правда... Даже и ты мне правды не скажешь, а если скажешь - правду ли, ведь слова всё простят? Ответь мне: ты с нами счастлива? хочешь в юность, чтоб повернуть не к нам? Не томишься ли, что не то с тобой, как хотелось бы, и что грезилось об ином, счастливом? Ты мне не скажешь, ты нас обманешь, - мол, от любви к нам, чтоб не подумали, что, позволь судьба, ты пошла бы к иному, не к Кваснину отнюдь; чтоб какой-то иной твой муж не был ванькой, зашоренным, замороченным догмой, - главное, пребывающим по сей день таким, хоть теперь насчёт прежних догм врут обратное, а сброд верит. Сброд, он устроен, чтоб быть обманутым. Мы животные, мы тупые животные... - Я заметил, ей больно слушать, и не слова мои, но действительно обстояло так: мы тупицы с свинскою мглой в мозгах. - Ты сочла, что лгу я? Расстроилась? Говоримое есть ложь в корне. Ибо не может слово быть истиной; знак не может быть истиной. Ты какую неложь ждёшь? Вроде, что я здесь не из-за денег? И что пальто неспроста рвань? Ложь, что ни скажешь! Рай, кстати, пал от слов. И... не спрашивай, только верь мне: всё-всё изменится! - я скривился. - Я наряжу тебя, как картинку. Я буду толст, престижен... Всё, всё изменится! - я старался. - И Родиона мы... - Я ей сунул перчатку.

Мать приняла её.

- Хочешь, - сказала, сухо и тихо, глядя в глаза мне, - чтобы не поняли про твою нелюбовь к нам, делай простое: чаще звони, будь добр. Мир неправилен, но у нас только он. Так Бог решил. Мы вода в трубе: кто нас льёт, тот не думает, тесно нам или вольно. Он только ведает: мы окажемся, куда мчит труба. И люби нас больше всех истин.

Статная и прямая фигура быстро пошла прочь, словно спешила. Учит любить мир - а тяготилась ведь, помню, участью, укоряла отца, что бедный. Я многим - в мать. Был склонен к броскости: начал докторскую для степени, выбил 'ниву', ездил на форумы, добыл дом в тульской Квасовке, быт налаживал сытный, крепкий, даже престижный. И, когда час настал и за первенца стали требовать выкуп, я, изнывая, мучась и мыкаясь, заслонясь аргументами, предпочёл идеал фамильный, материальный, кой, в тайниках души, чаял больше: он соответствовал не любви ('отцовская, - ишь, - любовь'), а штампам. Всё сбыть за сына, - нюнили штампы, - это неумно; сын - часть комплекта; как можно всё отдать за осколок? сын, пусть любимый, - лишь элемент всего. Частность жертвуют общему. Что любовь перед целым? перед общественным 'идеалом', 'ценностями', 'моралью'? Было б иначе, мы бы на бойни не обрекли сынов, мы бы сами шли. Не идём ведь? В том числе матери, что так воют над гробом... Мысль потрясла меня; я застыл. Для чего я здесь? И зачем сходно мать моя оказалась здесь с аллегорией про любовь и Бога? Вон, вдалеке идёт, унося любовь в золотистость восхода... С чем я остался? С чем? С меценатством, что вот-вот будет? Можно врать, что и я люблю, раз печалуюсь-де о внуке, брате, родителях, Нике, мальчике под ракитой, - да, я печалуюсь, но как лавочник, после прибыльной сделки ставящий свечки перед иконой... Нет, я не с будущим меценатством здесь, а с нуждой откупиться! Я скоро сдохну, и вот что думаю: вдруг я прямь из 'трубы', в кою слил нас Бог, - на суд дел моих? Нет, не то... Что в распоротом драпе я здесь вдруг делаю, вместо брáтину продавать?

Что, Верочка? Уж не к ней ли я?

Появились уборщицы, продавщицы, бухгалтеры; наконец, и она в машине. И 'Этуаль' проглотил её.

Я, войдя, в моей рвани в виде лент драпа, с резанным лбом, в щетине, двинул в служебный зал, где нашёл её, где она задала вопрос, не привёз ли товар.

- Нет.

- Нет? - Сев, она взяла ручку. - Ваше пальто...

- За дéньгами. Но мне много не надо. Мне рублей сто, - я врал. - И не только за дéньгами. Но...

В дверь сунулись.

- Видите? - поднялась она, подошла к дверям, повернула ключ. - День рабочий. Только минутку, Павел Михайлович. Что случилось? Что вы хотели?

- Делайте ордер. А я скажу вам... Может быть, не решусь сказать и вмиг выйду... О, так и будет... Думаю, так скорей, чем беседы, скучные и пустые, пусть людей близких. Я не хочу слов.

Хлопнувши веком, крашенным в зелень, Верочка молвила: - Как же! Близкие делятся. Что за близкие - не делиться? Чушь - я с подружками, но серьёзное... Разболталась! Вы говорите. Вы ведь хотели?.. Паспорт мне ваш, для денег, дайте, пожалуйста.

- Вот он; новый... - Я наблюдал её. - Гляньте, я ведь Квашнин стал.

Верочка ногтем тронула паспорт. - Что ж, поздравляю... - Вынула ручку, но, бросив взгляд на драп, встала. - Страшно смотреть на вас... - Она живо прошла ко мне. - Где ж вы так? (Старый, резаный, драп слетел с меня). Верно, думали про аварию объяснить, коль драный и вон порезы? Дать лейкопластырь? Ну, а одежда... Есть, правда, плащ один, под ваш рост почти...

Я схватил её руку. - Нет, мне не нужен плащ.

- Как же? - дёрнулась. - Ветер, стыло... - Вырвавшись, отошла к столу, села, алая, с вздёрнутым носом, с рыжею прядью, в красном пуловере, оформляющем гру-ди. - Там грипп малайский и...

- Успокойтесь! Я мельтешащей вам не откроюсь. Чтобы вы охали? А мне нужен совет... И не сам совет, но понять, как решили бы, если... - Я заспешил вдруг, чувствуя, что стесняюсь задверных, дёргавших ручку ежеминутно, знающих, что она заперлась со мной. - Лезут... Может быть, мыслят... Вы им соврите, что вы влюбились, - засомневаются и в самих себя.

- И совру...

- Жизнь, - я встрял, - пресекается, вот что! Я скоро кончусь... Но это позже. А вот скажите: если б вы знали, что вам жить месяц, нет сил на близких - что бы вы сделали? То есть вместо любви играете; с близкими вы как раньше, но ощущаете - нет любви. Вроде, тот, кого любишь, тонет и тонет; руку ж не дашь ему, так как в ней миллионы, - это любовь ли? Рад бы спасти его, но вот руку не дашь; ведь там рубль в руке; ну а вдруг тот рубль выпадет?.. А ужасней, что, кого любишь, тот вдруг не то, что плевал в тебя, - ох, мне этак бы! - а и он тебя любит, верит, что вызволишь; верит так, как что два плюс три - пять... Ты ж, любящий, вдруг открыл в себе, что любовь лишь рефлекс на внешнее, на мелькающий кадр вовне, когда кто-то пусть дорог, но как зеваке. Стало быть, Верочка, вся любовь - визуальная, чтоб глазеть, но не жертвовать, что испытывал каждый, слыша зов помощи и сочувствуя, даже мучась, но не спеша, боясь: вдруг закончится помощь невозвращением в сей уют к себе, где ещё можно век сидеть, слыша зовы о помощи и сочувствуя, то есть чувства испытывать безо всяких опасностей, как в кино? - На столе была 'Фанта', и я глотнул её, чтоб утишить боль. А потом мне пришло вдруг: - Верочка! Я открыл вред слов, норм, фраз Библии! Понимаете? Мы условны и опосредованы, чтоб вне слов не смотреть, не слушать, не говорить, не действовать. А слова - это взгляд на жизнь в нужном ракурсе. То есть слово есть норма, или законы. Стало быть, между нами и жизнью - нормы? и мы не в жизни, а в путах, связанных словом? То есть у-словны? И, получается, мы скоп фраз per se ?! Не живые мы, а словесные. Несловесный же, непосредственный деятель, настоящий, - тот, кто живой вполне, я хочу сказать, - коль появится, сможет городом, всей страною... миром господствовать, как антихрист, раз он вне нормы, раз он есть жизнь сама! А вот Бог против жизни. Бог есть законы, чтоб жизнь задавливать, оскорблять и судить её... В Псков с Чечни свезли мёртвых, и возле гроба - я где-то видел, может быть, давеча? - мать в стенаниях: как могли тебя, сын, убить, ах! ты зла не делал!.. А ведь мать зрелая, ожидаема быть с душою... Нет души! Натаскалась в понятиях, ограничилась, омертвела, стала скоп штампов; вся не свободна, вся из ток-шоу. И, дай ей волю, в слове рожала б, сходно как любит лишь через слово... Вникла б в простейшее, не от слов с их моралью, но чувством жизни, что сын преступник: сам стрелял, вот и был убит в силу jus talionis - око за око... Случай я мельком, не об убожестве чувств и мыслей... Ан, об у-Божестве! - возбудился я. - Ведь нас Бог лишил первозданности - чувств и мыслей эдема! О, не о том я, что Грозный истинен, а безмозглая, СМИ надутая, вдруг взяла, что её сын с АКа был святым почти и спасал Чечню. Не о том, что мир словный. Я не сужу о всех. Я о том лишь, что, вот, смерть близко - а я как нé жил. Я бытовал всего и любовью мнил, что излито нам с древнего, повторяюсь, экрана, кой жизнь порочит, - с Библии. С первых слов её - рабство! ордер не жизнь любить нетрактованную, но Бога! То есть приказ любить и нотацию, в целом вымысел! Ибо слово что - жизнь? Нет, вымысел как прочтение жизни в некаком смысле. Жизнь - вне трактовок-интерпретаций... Я, вдруг всмотревшись в жизнь, различил её промельки из-под образа жизни, коим гнетут её. Мнится, жизнь ищет вырваться, обнажить себя, дабы царствовать, чтоб её не сгубил Бог, - Бог как нотация, толкование, комментарий, Бог как Бог-Слово. То есть, выходит, все, коих я любил, маски, ибо условны? Именно: маски! Маски нельзя любить!.. Оттого мы целуемся. Ибо, Верочка, поцелуй есть ход жизни, дабы замкнуть рты, врущие ложью, и обратить нас; он ход под маску, ход к нашей сущности, из словесного мира к жизни. В мире искусственном нет любви, ведь любовь не по правилам, а искусство есть правила... Да её вовсе нет, любви! а есть фикция с тем предчувствием, что, коль любишь без правил, фильм будет взмелькивать для кого-то иного, ты же погибнешь. Что, я любил? Счёл мóроки за любовь! И, значит, я любил порционно, ладно законам, нормам и правилам. А нужда была - жертвовать! - вскрикнул я. - Всем имением, всем условным, всем рукотворным и всем скрижальным! Но я не смог, не жертвовал. Я любовь предал, Верочка.