Политический сыск, борьба с террором. Будни охранного отделения. Воспоминания - Коллектив авторов - Страница 21

Глава 11. Крошка

С 1906 года я состоял в должности начальника Варшавского районного охранного отделения, при котором в городской ратуше была и моя личная квартира. В Варшаве молоко нам доставлялось в дом. Утром приходила девочка лет 11. Светлые кудри, голубые глаза и хорошенькое личико маленькой молочницы привлекали внимание клиентов, которые сочувственно относились к этому ребенку, разносившему свой товар в большом жестяном жбане. Молоко это доставлялось давно из дома, где было несколько коров, а девочка с матерью там служили. Все обитатели ратуши прозвали девочку «Крошкой», баловали ее и подкармливали. Она перезнакомилась с детьми и по праздникам часто бывала во дворе ратуши, играя с ними. Особенно она была в дружбе с детьми моего кучера Яна, служившего десять лет в охранном отделении.

Однажды филеры, наблюдавшие за террористкою Роте, заметили, что с нею из дому вышла девочка, которая несла кувшин, по-видимому, молока. Роте вошла в дом на Праге, куда прошла и девочка. Через 5 минут она вышла на улицу, но уже без кувшина. «Девочка строгая, – заключил филер, – маленькая, а хитрая, как муха. Мы ее взяли в наблюдение, но было трудно работать, она часто останавливалась, заходила в переулки, возвращалась назад, и так мы с ней промучились часа два. Наконец она, вероятно, устала и вошла в дом № 10 по Сенаторской улице, оттуда больше не выходила».

– Да это наша «Крошка», – сказал старший филер, – в этом доме она живет у молочницы.

В то же время секретный сотрудник «Ласий» сказал, что боевики, когда идут на работу, т. е. на убийство или грабеж, при себе оружие и бомб не имеют, а их носят дети, от которых они берут оружие лишь в момент действий. Действительно, вскоре это и подтвердилось при некоторых террористических актах. Тот же сотрудник отметил, что у боевиков ведется наблюдение за охранным отделением, и притом так ловко, что о нем будто бы никогда и не догадаются; они знают номера извозчиков, служащих в охране, которые наблюдают за ними и даже получают иногда из «охранки» секретные бумаги. Сопоставив результаты наблюдения за Роте и эти сведения, невольно напрашивался вывод о «работе» «Крошки», которая может являться опасным орудием в руках революционеров и натворит больших бед. Тотчас же вплыли и мелкие эпизоды, которые хотя своевременно и останавливали на себе внимание, но не сопоставлялись с заподозренною ныне «Крошкой». Так, однажды, приехав из служебной командировки рано утром в охранное отделение, я застал там за уборкой помещений жену кучера Яна и ее дочь. Тут же оказалась и «Крошка». Я спросил ее, что она тут делает; на это она смело, на чисто русском языке ответила: «Я уже разнесла молоко и пришла проведать Гандзю (так звали дочь кучера)». Я поинтересовался, где она выучилась так хорошо говорить по-русски, и узнал, что хотя ее отец и был австрийским поляком, но всегда дома говорил по-русски, так как долго служил на пивоваренном заводе в Москве. Три года тому назад он умер, после чего ее мать и поселилась в Варшаве.

Затем припомнилось, что недавно у делопроизводителя отделения пропала департаментская бумага, оставленная им накануне по забывчивости на столе. Тогда мы, не найдя ее, только ломали себе головы, куда она могла затеряться. Наконец, «Крошку» часто видели в нашем сарае, где стояли дрожки, с которых наши филеры в некоторых случаях наблюдали за революционерами. Словом, все подтверждало подозрение, что «Крошка» опасна. Однако высказать ей это подозрение значило спугнуть всю организацию. Было решено, не спугивая «Крошку», установить за нею и ее матерью наблюдение. Вскоре выяснилось, что ее мать живет с видным членом Польской социалистической партии, известным в партии под именем «Михаса», причем от поры до времени этот «Михас» ходил с «Крошкой» по улицам. После этого было установлено наблюдение и за «Михасом» и решено мать «Крошки» выслать из Варшавы в Австрию, подданной которой она состояла; конечно, она обязывалась взять с собою и дочь. Меня заинтересовало, что скажут в свое оправдание мать и ребенок, и я их вызвал к себе в отделение на опрос. Мать «Крошки», поблекшая, лет 35 женщина, еще красивая, объяснила, что в конце концов она даже довольна переселению из Варшавы во Львов, куда она выедет в указанный ей трехдневный срок. Сначала она отвечала на все вопросы нехотя и осмотрительно, но затем разговорилась. Узнав, что мы располагаем всеми данными о ее ребенке, за которого она могла бы отвечать перед законом, мадам Кусицкая – так ее звали, – заплакав, сказала, что она ничего не могла сделать, чтобы предотвратить моральную порчу ее ребенка, которая происходила на ее глазах, но теперь этого более не будет, так как в здоровой обстановке ее «Крошка» будет учиться и работать.

– Ведь ей уже 13 лет, – сказала мать, – она лишь выглядит десятилетней. Сначала она наблюдала за охранным отделением, но когда поняла, как к ней там хорошо относятся, то ей стало стыдно. Правду я говорю, моя дочка?

«Крошка» стояла вся красная, с опущенными глазами и, ничего не ответив, крепко схватила мать за руку и потянула ее из моего кабинета.

Обе ушли, и эпизод с «Крошкой» совсем изгладился из моей памяти.

С тех пор прошло девять лет. Я состоял начальником Одесского жандармского управления. Война была в полном разгаре. Как-то вечером, когда я находился уже у себя дома, меня вызвал по телефону женский голос:

– Алло! Начальник управления, полковник Заварзин?

Получив утвердительный ответ, говорящая сказала:

– Мне необходимо вас немедленно видеть, но не в помещении управления; я говорю с вокзала. Пока что посоветуйте хорошую гостиницу.

– Кто вы? – спросил я.

– Если припомните, то я «Крошка» из Варшавы.

Я предложил ей приехать ко мне на квартиру, удобную для таких поздних свиданий, и назвал «Лондонскую гостиницу», посоветовав ей там остановиться.

Тотчас же был вызван заведующий филерами Будаков, который должен был впустить «Крошку» в мою квартиру, и два филера, кои должны были взять в наблюдение «Крошку» по выходе ее из моего дома после свидания. В ожидании их я ясно представил себе «Крошку», ее работу по наблюдению за нами и свидание с ее матерью перед отъездом.

Пришел Будаков, и я ему рассказал все о «Крошке», на что он ответил: «Такая шельма может принести с собою если не револьвер, то бомбу. Надо нам смотреть в оба», – и вышел на улицу встречать гостью.

Стук в дверь, и в комнату вошла небольшого роста, стройная, худенькая женщина и, улыбаясь, подала мне руку:

– Вы меня узнали? ну и прекрасно! но я уже не прежняя «Крошка», а ваш союзник. В прихожей я попросила этого господина, – и она указала на Будакова, – осмотреть мою сумку, чтобы не было подозрений, что я могу быть опасной. Ведь от прошлой «Крошки» всего можно было ожидать.

Я познакомил ее с Будаковым, после чего она сказала:

– Вы, вероятно, уже распорядились учредить за мной наблюдение; это очень важно, так как сегодня в 1 час ночи я буду иметь свидание в театре «Варьете» в «Северной гостинице» с неизвестным мне человеком. С ним должна меня познакомить выступающая в этом театре женщина-стрелок. Его надо будет взять в наблюдение. Он имеет связь с австрийским генеральным штабом. Человек очень серьезный, и надо, чтобы он не заметил слежки. Завтра я еду в Петербург к директору Департамента полиции Белецкому, у которого должен быть адрес моего мужа и который меня свяжет с генеральным штабом; но по дороге возможно, что на вокзалах я буду встречаться с интересными для вас лицами, поэтому прошу наблюдать за мною и до Петербурга.

Тон и категоричность указаний свидетельствовали, что дама хорошо знакома с техникой розыска. Будаков простился, чтобы переодеться и поехать в «Варьете» для наблюдения в зале, а «Крошка», снявши шляпу, уселась, как сильно утомленный человек.

– Я устала, проголодалась и совсем издергана за дорогу из Вены в Одессу.

Подали холодный ужин и чай. Она ела, как действительно проголодавшаяся, лишь от поры до времени бросая отрывочные фразы: