Габриель Конрой - Гарт Фрэнсис Брет - Страница 38

Он вскочил в седло и приподнял шляпу. Донна Мария не отличалась глубоким знанием света, но чутье подсказало ей, что эта нарочито небрежная манера себя вести изобличает в незнакомце либо человека, чуждающегося женщин, либо чрезмерно избалованного ими. Так или иначе, его следовало поставить на место.

Как ей поступить? Увы, она приняла наилегчайшее решение. Она сделала обиженную гримаску, потом сказала:

— Во всем виноваты вы!

— Почему?

— Если бы вы не стояли вон там и не глядели на меня так критически, я не стала бы объезжать мыс.

Выпустив эту парфянскую стрелу, она поскакала прочь, оставив своего спасителя в нерешимости, что должно ему делать, смеяться или просить прощения.

Когда Артур Пуанзет после часовой скачки по раскаленным дюнам осадил коня у трапезной миссии, он мог убедиться на собственном примере, что дал донне Марии добрый совет. Одежда его высохла, и никаких внешних следов его приключения нельзя было даже заметить. Еще примечательнее было, пожалуй, то, что и внутренних следов почти не осталось. Тому, кто не был знаком с исключительным эгоцентризмом Пуанзета, было бы затруднительно представить себе мораль и психику этого человека, который весьма легко впитывал новые жизненные впечатления и так же легко избавлялся от них без всякого ощущения непоследовательности или какой-либо душевной неловкости. Те же, кто хорошо знал Пуанзета, заранее сказали бы, что он ни разу не вспомнит о женщине, которую спас, и ни на минуту не станет затруднять себя мыслями, проистечет что-либо из его поступка или же нет. Когда он случайно столкнулся с миссис Сепульвида у Соснового мыса, то стал гадать, какой выигрыш или, напротив, потерю принесет с собой крушение старосветских традиций в Сан-Антонио; когда же расстался с ней, то немедля вернулся к тем же размышлениям и был погружен в них до самого момента, когда отец Фелипе встретил его у входа в трапезную. Я не хочу утверждать, что он не испытал никакого удовольствия от своего поступка; суть моей мысли в том, что этим удовольствием его чувства и ограничились. Да еще, быть может, уверенностью (хоть он ее ничем и не обнаружил), что раз он сам доволен собой, то, значит, и все должны быть им довольны.

Если донна Мария действительно сочла, что его обращение с ней грешило сухостью и некоторой неучтивостью, она, наверное, сильно удивилась бы, поглядев, как он встретился с отцом Фелипе. Артура словно подменили; он был любезен и обходителен со стариком, полон безыскусственной мальчишеской доверчивости, сердечен и заботлив от души. Она тем более удивилась бы, если бы увидела старика священника, на которого изливал свои чувства Артур. Без сомнения, это был добрый, почтенный и достойный человек, но внешность его была самая неказистая и одеяние — престранным. Обшлага у священника пожелтели от нюхательного табака; что же касается до ботинок, которые он носил, то они были настолько велики ему и до того бесформенны, что производили на каждого самое комическое впечатление.

Было видно, что Артур уже давно завоевал расположение старика. Протянув молодому человеку свои пухлые коричневые руки, священник улыбнулся, назвал его «сын мой»и пригласил войти в миссию.

— Почему же ты не предупредил меня, что приедешь? — спросил отец Фелипе, когда они оба расположились на маленькой веранде, выходившей в сад миссии, прихлебывая шоколад и покуривая сигаритос.

— Я только третьего дня узнал, что еду. Отыскались вдруг какие-то новые дарственные вашего бывшего губернатора, и владельцы хотят законно оформить свои права. Мои компаньоны оба заняты, и мне поручили поехать и проверить на месте обстоятельства дела. По правде говоря, я обрадовался случаю познакомиться с таинственной донной Долорес; а если нет, хотя бы получить личный отказ принять меня, — как оба мои компаньона.

— Нет, милый мой дон Артуро, — сказал падре, делая слегка протестующий жест рукой. — Боюсь, что и у тебя ничего не выйдет. У нее сейчас началась неделя поста, а в это время она не принимает решительно никого, даже по срочному делу. Поверь мне, милый мальчик, подобно всем другим — а может быть, и более, чем другие, — ты фантазируешь там, где надлежит рассуждать Донна Долорес прячет свое лицо не для того, чтобы будить любопытство мужчин. Увы, — бедное дитя! — ей приходится скрывать уродующую ее злосчастную татуировку. Ты ведь знаешь, она наполовину индианка. Она неразумна, суетна, быть может, но ведь надо и понять ее, она — женщина. — И философический падре отметил последнее слово легким пожатием плеч, достойным его святого покровителя.

— Быть может, все это и так, но говорят, она красотка, — возразил Артур с шаловливым лукавством, которое любил противопоставлять всяким серьезным рассуждениям. Даже в разговоре с падре привычка брала свое.

— Ах, дон Артуро, пустые россказни, — нетерпеливо возразил отец Фелипе, — обыкновенная девушка-индианка, смуглая, как поле, выжженное солнцем.

Артур скорчил гримасу, которая могла равно выражать как сомнение, так и согласие с собеседником.

— Что же, тогда придется нам рыться в бумагах вдвоем с вами. Bueno! Давайте их сюда, и поскорее покончим с этим делом.

— Poco tiempo16 , — улыбаясь, ответил отец Фелипе. Потом добавил более серьезным тоном: — Почему ты так говоришь о предстоящем деле? Разве у тебя нет к нему профессионального интереса? Молодой начинающий адвокат, младший компаньон в солидной фирме! Значит ли это, что юриспруденция тебя не увлекает?

Артур засмеялся.

— Нет, отчего же. Профессия не хуже всякой другой.

— А право спасти погибающего? Оправдать невинно осужденного? Бороться с несправедливостью? Разве это не благороднейшая задача, сын мой? Ах, дон Артуро, ведь именно потому и ты, и твои коллеги так дороги всем нам, всем, кто пострадал от ваших судов, от ваших corregidores17 .

— Разумеется, — поспешил согласиться Артур, отмахиваясь от сердечных слов священника с привычной легкостью, которая в данном случае говорила не столько о скромности, сколько о самолюбии, не позволяющем принимать незаслуженную похвалу. — Да и прибыль от того, в конечном счете, немалая. «Честность приносит выгоду», — как учил основатель нашей философии.