Бунт на «Баунти» - Бойн Джон - Страница 26

– Ты полагаешь, это было разумно? – спросил, подступив ко мне сзади и говоря мне на ушко, мистер Кристиан, и я испуганно дернулся, но, обернувшись, его уже не увидел, а тут еще капитан взял меня за руку и толкнул в общую сутолоку, заставив присоединиться к танцу.

Меня одобрительно хлопали по спине, ибо мой выбор понравился команде – как же, я выставил на посмешище офицера, и к тому же особенно нелюбимого, – однако я волей-неволей гадал, не был ли этот выбор самым глупым из всех, сделанных мной с тех пор, как мне пришло в голову обчистить, да еще и за два дня до Рождества, карманы французского джентльмена.

За тот выбор я заплатил моей свободой и подозревал теперь, что мистер Хейвуд проникся надеждой взыскать с меня плату куда более строгую.

11

Долго ждать его мести мне не пришлось, и, когда пробил ее час, я быстро уверовал, что заплачу за свою дерзость жизнью. Вспоминая события того страшного утра, я и сейчас дрожу от гнева и чувствую такой отчаянный страх за свою жизнь, что меня одолевает желание оказаться еще разок в обществе той твари, дабы заставить ее испытать такие же ужас и панику, какие я тогда пережил. Должен признаться, приступая к изложению этой части истории, я вынужден был трижды обойти по кругу гостиную, в которой пишу, и выпить бокал-другой спиртного – настолько мучительны эти воспоминания.

С того дня, когда капитан Блай предложил мне выбрать для мистера Холла партнера по танцу, минуло две недели, и за это время моя репутация среди моряков значительно выросла. Если я поднимался на палубу, матросы именовали меня мастером Тернстайлом, а не Турнепсом; обращались со мной как с ровней – чувство, бывшее для меня внове; я вдруг понял, что могу разговаривать с палубными матросами куда как увереннее, чем несколько месяцев назад, когда я впервые взошел на борт «Баунти». Даже самые завзятые грубияны не пытались теперь запугать меня, как делали прежде, и хоть во время вечерних танцев мне доставалась изрядная доля насмешек – уверений, что я посмазливее девок, коих наши моряки знавали в свое время, – я старался платить им той же монетой, насколько мог. Коротко говоря, я чувствовал, что становлюсь членом команды.

Всякий, кто знал меня в отрочестве, с удовольствием и весельем приведет доказательства того, что я страшно любил поспать. Даже относительному неудобству низкой койки у двери капитанской каюты не удавалось на долгий срок удержать меня от дремоты, а тут еще обнаружилось, что со времени нашего отплытия сны мои стали куда более живыми, чем во времена мистера Люьиса, когда я делил постель с моими братьями. Не знаю, была ли тому причиной качка или жалкая похлебка, которую мистер Холл называл с присущим ему чувством юмора обедом, но мои сонные грезы наполнялись таинственными существами и чужими странами, прекрасные девы заманивали меня в свои чертоги ради проделок определенного рода, вследствие чего я распалялся донельзя едва ли не каждую ночь. Подобные сновидения перестали страшить меня, как бывало прежде, я привык к ним настолько, что совсем не испугался, открыв в тусклом свете одного раннего утра глаза и увидев стоящего надо мной живописного зверя с оскаленными зубами и дикими глазами; зверь этот указывал пальцем прямо в мое сердце и, злобно шипя, повторял и повторял одно и то же слово. «Головастик[6], – угрожающим, низким шепотом произносила по слогам эта тварь снова и снова. – Головастик, головастик, склизкий головастик».

Несколько секунд я вглядывался в это видение, неистово моргая и пытаясь понять, почему мне не удается пробудиться от столь странного сна – ибо только сном он быть и мог, – и вернуться в относительную банальность моего корабельного приюта. Однако секунды шли, а представшее передо мной чудище не желало таять в воздухе, и я, выставив перед собой руку, отшатнулся; ясность сознания мало-помалу возвращалась ко мне, и, отодвигаясь от уродливой твари, я с нарастающим ужасом понял, что она вовсе не морок, не порождение употребленных мной перед сном сыра и рома, но реальность. Задохнувшись от изумления, я подумал, не будет ли самым разумным соскочить с койки и опрометью броситься через большую каюту к палубе, где матросы наверняка защитят меня, своего нового героя. Однако сделать это не успел, поскольку из-за спины страшилища выступило еще несколько сходных фигур, и каждая негромко вторила своему предводителю. «Головастик, – шипели они. – Головастик, головастик, склизкий головастик».

– Что это значит? – закричал я, затерявшийся где-то между страхом и неверием, ибо теперь глаза мои открылись полностью и я увидел, что страшная тварь и пять ее рабов вовсе не мифические зверюги, восставшие из бездны, дабы терзать меня, а моряки в диковинных нарядах и с размалеванными рожами, корчившиеся, как записные фигляры. – Чего вы от меня хотите? – спросил я, но больше ни слова сказать не успел.

Двое рабов – я узнал в них мичмана Исаака Мартина и подмастерье плотника Томаса Макинтоша – бросились ко мне, и оторвали от койки, и подхватили за руки, за ноги, и под радостный крик остальных подняли в воздух, чтобы показать своему главарю, судовому бондарю Генри Хилбранту, и тот возглавил шествие через большую каюту к лестнице на палубу.

– Опустите меня! – кричал я, раздираемый между нежеланием подчиняться кому бы то ни было и отчаянием, однако голос мой затерялся где-то внутри меня, столь потрясен я был этим внезапным и неожиданным поворотом событий. Я не понимал, чего они добивались. С этими парнями я вступил за предыдущие недели в приятный союз, и никакого желания напасть на меня они до сей поры не выказывали. Я не мог припомнить ни одной обиды, какую нанес бы им, и причин такого обращения со мной, не говорю уж о смысле их удивительных нарядов, решительно не понимал. Какая-то часть моей души обмирала от страха, но, признаюсь, я ощущал также легкое недоумение и гадал, куда меня тащат и зачем.

Когда мы выбрались на палубу, уже забрезжил день, все вокруг заливал блекло-желтый дымчатый свет, сверху сеял легкий дождик. К моему изумлению, на палубе нас ждала едва ли не вся команда «Баунти», за вычетом капитана и старших офицеров – мистер Фрейер, мистер Кристиан и мистер Эльфинстоун отсутствовали, зато я увидел моего заклятого врага мистера Хейвуда, он держался в сторонке от матросов, наблюдая за мной издали и улыбаясь так, точно с трудом сдерживал предвкушение радостей, которые его ожидали. Впрочем, смотрел я на него недолго, поскольку иное зрелище приковало мой взгляд и перебило дыхание.

Я уже заметил, что всякий раз, как капитан Блай собирал на палубе матросов, чтобы обратиться к ним с речью, они переходили с места на место и толкались, стараясь занять позицию получше, переминались, пока он говорил, с ноги на ногу и никакого строя не держали, что, по-видимому, нашего командира ничуть не беспокоило. Однако в то утро от беспорядка или распущенности не осталось и следа. Матросы выстроились в пять шеренг и в полдюжины поперечных им рядов. Едва меня поставили на ноги, как я был крепко взят за плечи, чтоб не сбежал, и, должен сказать, сила хватки сжавших меня рук встревожила мое юное сердце и я возжаждал возможности уклониться от ужасных событий, которым предстояло вот-вот разразиться.

Но что же было во всем этом самым пугающим? То ли, что меня без предупреждения вырвали из сна, странные ли одежды тех, кто это сделал, или присутствие на палубе людей, которым полагалось посапывать на своих койках или нести вахту? Нет, совсем не это. Безмолвие. Никто не произносил ни слова, я слышал лишь плеск воды о борт корабля, медленно шедшего вперед.

– Так в чем дело-то? – закричал я, постаравшись принять приятельский тон, такой, словно ничто меня не смущает, словно я сам надумал появиться на палубе именно в этот час именно этого утра и именно таким вот манером. – Что происходит?

И мгновенно ряды и шеренги людей расступились, и я увидел кресло, выкрашенное в желтый цвет и установленное в носовой части палубы. В кресле сидел еще один мичман, Джон Вильямс, которого я часто замечал на палубе погруженным в беседу с мистером Кристианом и его прихлебателем мистером Хейвудом; лицо мичмана было вымазано красной краской, на голове его сидел венок. Он поднял руку и ткнул в меня пальцем.