Дом без хозяина - Бёлль Генрих - Страница 45

Но с тех пор как он разыскал картонку «Санлайт», набитую старыми рисунками, этот кошмар не мучил его больше. Шестнадцать лет тому назад, полуголодный, одурев от крепкого табака и разбавленного виски, он просиживал целые дни в лондонских пивных и рисовал для забавы, не зная, как убить время. Теперь он сдавал эти рисунки в редакцию один за другим, и они принесли ему уже двести марок, не считая гонораров за перепечатку в других журналах. Брезгот был в восторге:

– Черт возьми! Ты стал работать в новом стиле. Конечно, твою руку сразу видно, и в то же время это что-то новое. Успех у читателей обеспечен. Поздравляю! Великолепно!

Так было и сегодня. Получив чек, он пожал Брезготу руку и направился к двери. Но тот крикнул ему вслед:

– Подожди немного в той комнате. Мне обязательно нужно с тобой поговорить.

Альберт до сих пор побаивался Брезгота, хотя прошло уже две недели с тех пор, как они перешли на «ты». Основательно выпив на какой-то загородной прогулке, они обнаружили, что придерживаются одного мнения по целому ряду вопросов. И все же он побаивался Брезгота, побаивался даже теперь, после всех его восторгов по поводу нового стиля. Это были отзвуки прежнего страха, с которым предстояло покончить, прежде чем душой овладеет новый страх – страх перед Неллой: он боялся попасться к ней на удочку.

Альберт всегда пользовался большим авторитетом у детей и чувствовал это. Ему не хотелось разочаровывать Неллу, но в то же время он отлично понимал, куда она клонит, хотя и не признавался ей в этом.

С того дня как он наткнулся на старые рисунки в коробке «Санлайт», ему все чаще вспоминались годы, проведенные в Лондоне. В сознании вновь оживали картины «жизни в четвертом измерении» – непрожитой жизни, которую он мог бы прожить. Хутор родителей Лин в Ирландии стал бы его домом. Мысленно он рисовал эскизы для извещений о похоронах, о днях рождения для типографии соседнего городка, делал эскизы переплетов…

…В те дни Нелла засыпала его письмами, умоляя вернуться, и он не исполнил последней воли Лин и не поехал в Ирландию. Вместо этого он вернулся в Германию. Зачем? Чтобы рисовать этикетки для жестянок с повидлом и стать свидетелем гибели Рая? Рай пошел на смерть на его глазах, и он не смог помешать этому. Бороться с тупым могуществом армии было ему не под силу. Альберт избегал думать о гибели Рая. С годами его ненависть к Гезелеру притупилась, постепенно угасла; он лишь изредка вспоминал о нем. Бессмысленно было мечтать о том, как сложилась бы жизнь, если бы Рай не погиб на войне. Здесь фантазия отказывалась служить ему: он слишком хорошо помнил смерть Рая. В тот миг он особенно ясно понял, что смерть – это конец всему. Рай лежал с развороченным горлом, захлебываясь в собственной крови, и Альберт видел, как он медленно перекрестился дрожащей рукой. В припадке ярости он тут же дал Гезелеру пощечину. Но потом в военной тюрьме его ненависть к Гезелеру утратила свою остроту, и лишь отсутствие писем от Неллы не давало ему покоя. Он так и не узнал тогда, благополучно ли она родила.

Альберт уставился на большую карту Германии, висевшую на стене. Места, где читали и выписывали «Субботний вечер», отмечены были красными флажками. Флажки так усеяли карту, что на ней почти ничего нельзя было разобрать: названия городов, рек и горных хребтов были скрыты за сплошной завесой красных флажков с надписью: «Субботний вечер»…

Из кабинета Брезгота по-прежнему не доносилось ни звука. Тишина, царившая сегодня в этом большом, всегда столь шумном доме, угнетала Альберта. Часы в универмаге показывали уже десять минут второго – через пять минут Мартин вернется из школы.

На той стороне улицы девушки в черных халатах под присмотром шоколадной дамы расклеивали в простенках между витринами рекламные плакаты; белая надпись на красном фоне возвещала: Надежно, выгодно!

Брезгот все еще не появлялся, и это начало раздражать Альберта. Он беспокоился о Мартине. Парнишка ведь такой рассеянный. Поставит разогревать обед, а сам уйдет в комнату, раскроет книгу, разомлеет в тепле и тут же уснет. Тем временем суп на кухне выкипит, картошка превратится в хлопья сажи, а лапша – в подобие угольного брикета. На столе лежали старые номера «Субботнего вечера» с рисунками Альберта на четвертой странице обложки. Альберт открыл дверь в коридор и прислушался – ни звука. Нигде не хлопали двери, не трезвонили телефоны, нигде не видно было всех этих журналистов с совсем мальчишескими, очень жизнерадостными и очень журналистскими физиономиями, всегда напоминавшими героев скверных фильмов, изъясняющихся языком скверных радиопостановок.

Сегодня редакция пустовала. Внизу у входа был вывешен большой белый плакат: Закрыто по случаю загородной экскурсии. Швейцар долго не хотел впускать Альберта. Издатель «Субботнего вечера» считал, видимо, признаком особого аристократизма нарочито запущенный вид редакционных помещений. Убогость обстановки, бросавшаяся в глаза, не соответствовала доходам издательства. Голые бетонные стены были украшены лишь плакатами, да еще на одинаковом расстоянии друг от друга висели дощечки, на которых стилизованным детским почерком, как на рекламах школьных принадлежностей, было написано: «Если ты наплювал на пол, ты свинья», или «Если ты брасаешь на пол акурки – ты тоже свинья». Альберт вздрогнул, когда одна из дверей, выходивших в коридор, внезапно отворилась. Но из дверей вышла девушка-телефонистка, работавшая на коммутаторе. Подойдя к умывальнику, она стала мыть вилку и нож. Потом, повернувшись к открытой двери, произнесла все ту же знакомую фразу:

– Не вздумай брать на третье это красное месиво – ужасная дрянь, и ванильный соус подгорел.

Из комнаты донесся голос ее напарницы:

– У наших экскурсантов сегодня обед будет повкусней! С шефа за это причитается!

– За ним дело не станет, – ответила девушка, стоявшая над умывальником. – Для десяти человек, которые сегодня остались, организуют отдельную экскурсию. Это куда лучше, чем ехать всем скопом.

– Ты видела утром красные автобусы? Шикарные машины!

– А как же, я как раз шла на работу, когда они отъезжали.

Девушки замолчали. Альберту хотелось еще раз услышать голос телефонистки, сидевшей в комнате. Он сразу узнал этот голос: девушка много раз соединяла его с Брезготом. Иногда он набирал номер редакции лишь для того, чтобы услышать ее голос. В нем звучала какая-то ласковая ленивая покорность и вдруг проскальзывали неожиданные своенравные нотки, напоминавшие голос Лин.

Девушка над умывальником небрежно сунула нож и вилку в карман халата, вытащила гребень из волос и, зажав его в зубах, принялась подкручивать локоны.

Альберт подошел к ней.

– От вас можно позвонить в город? – спросил он. – У меня срочное дело!

Девушка отрицательно покачала головой, продолжая укладывать локоны своих негустых волос.

Потом, вынув изо рта гребень и воткнув его в жиденький узел на затылке, она сказала:

– С коммутатора нельзя. А вы позвоните из автомата.

– Не могу я уйти. Я жду Брезгота.

– Он вот-вот появится, – раздался из комнаты голос другой девушки, – он только что звонил и сказал, что сейчас будет здесь.

Альберт попытался по голосу определить ее внешность. Он представил себе высокую полную девушку с медлительной плавной походкой. Ему захотелось посмотреть на нее – на девушку с нежным голосом, в котором звучала ласковая покорность. Лицо у нее должно быть белое, чистое, с большими задумчивыми глазами.

Ее подруга все еще вертелась у зеркала. Теперь она пудрила покрасневший нос.

– Так ты говоришь, колбаса вкусная? – спросила та, что оставалась в комнате.

– Великолепная! И гарнир тоже! Попроси добавки – не пожалеешь. Даже кофе стал лучше с тех пор, как мы взбунтовались. А вместо пудинга возьми миндальное пирожное.

– Надо бы пожаловаться насчет пудинга. Безобразие какое!

Альберт все еще не решался уйти. Было уже четверть второго.

– Верно! Девчонки из магазина, что напротив, то же самое говорили.