Внучка берендеева. Второй семестр (СИ) - Демина Карина - Страница 47

Что-то прежде он иное говорил.

— А о чем мне думать надобно? — я пальцы скрестила.

Ох, не мой это дом, а значится, не могу я Хозяину приказать, чтоб прямо говорил.

— Как о чем? Как это о чем?! — засуетился он и ватрушку схвативши, за щеку ее сунул.

Борода и вовсе короткою сделалась, пошла зеленью плесневелой.

— О детях!

— У меня нет детей.

И на месте-то не стоит — пританцовывает…

— Так в том и беда! Когда у бабы детей нет, ей всяческая дурь в голову лезет! Замуж бы тебе, Зославушка, и своим домом зажить. Подумай, до чего славно было бы! Разве ж это девичье дело на поле кажный день корячится? А еще убьют ненароком…

— Замуж?

— Как есть, замуж, — закивал Хозяин и пирожок проглотил, не жуя. Верно, рвались из него иные слова, да не посмел промолвить, истинно хозяйский приказ нарушая.

— И за кого?

— Как за кого? За азарина твоего! Всем Кирей хорош. Красив? Красив, — сам себе ответил Хозяин, выдирая из бороды волосок.

Ох, неладное творится… чтоб Хозяин самолично себя главного украшения лишал?

Противно его натуре то, что говорит.

А не сказать — не смеет.

Мне бы отпустить, ан нет, молчу.

Слухаю.

— Богат… дом поставит. Не дом — палаты каменные. Будешь жить в них хозяйкою… спать на перинах пуховых… на постелях шелковых… есть на золоте-серебре…

Что-то где-то я уже слышала такое.

— Не придется больше на зорьке просыпаться. Мозоли с рученек сойдут… кожа побелеет… как выпарят тебя в баньке, разотрут маслами заморскими, вычешут волосы гребнями из рогов индрик-зверя… станешь раскрасавицей, куда там Велимире…

— Спасибо за заботу, — поклонилась я Хозяину. — Что еще тебе сказать велено?

Вздохнул он тяжко и в бороду высморкался, взгляд отвел. От хоть нечисть, а все одно совестливая, более совестливая, чем иные люди.

— Велено… что, если не захочешь ты своею волею из Акадэмии уйти, то…

— Говори уж.

— …для здоровья учеба зело вредна… волос полезет… слабость случится… и все одно уйдешь, поелику болезным туточки делать нечего.

Это Хозяин уже шепотом промолвил.

А бороду свою и вовсе дергал, что бабка Пеструхино вымя. Правда, с Пеструхи хоть молока было, а тут — спрашивай иль нет, не скажет, по чьему слову он сию беседу затеял.

— А когда упрямится станешь, то и с животом расстаться можно…

И взгляд в стороночку отвел.

— Не серчай, Зославушка… на первом камне клятву я давал повиноваться. И не смею ее порушить…

— Понимаю.

Первый камень.

Становой.

В нашей избе его дед клал и собственной кровью крепил, чтоб, значит, стояла изба, чтоб выдержала и осенние дожди, и зимние лютые морозы, и завеи с ураганами. Чтоб обошли ее горести и напасти. А бабка словом женским особым закляла.

На мир.

На очаг, в котором огонь не погаснет.

На спокой душевный. На деток здоровых. На удачу и богатство. Пусть и сказывала давече Люциана, будто бы сии заклятия силы особое не имеют, мол, все блажь да суеверия, но по мне — лучшая ворожба, которая от сердца идет. А уж по правилам она аль так, дело третье.

И мнится, что Акадэмию на суевериях ставили.

А значит, есть где-то тот особый первый камень, к которому Хозяин душою привязанный. И крохотного кусочка, пылинки с того камня хватит, чтоб Хозяину приказы давать.

Исполнит.

Не все, к счастью. Есть то, что натуре Хозяина столь противно, что сия натура скорее рассыплется песком, тенью станет, нежели исполнит.

И оттого дышать легче.

— Что ж… иди, — говорю. — И спасибо тебе…

— А и вправду, — Хозяин тоненько шмыгнул носом, и жаль его стало вдруг, невольного, — вышла бы ты замуж, Зосенька… чай, с мужиком оно верней.

— Выйду, — пообещала я.

Всенепременно.

Третий день минул с тое березовой ночи, о которой и вспоминала я с опаскою. Все мнилось, а ну как дознается Люциана Береславовна, что не только слышала я тот, заветный разговор, но и передала его слово в слово Архипу Полуэктовичу.

Он-то ничего не сказал.

Бровью повел.

Рученькой махнул:

— Иди, — сказал, — Зослава. И забудь обо всем.

А как забудешь, когда в мыслях только оно и крутится. Я уж и глядеть-то на Люциану Береславовну спокойно не можу, любопытствие мучит, стало быть, на кого ж она жениха своего сменяла.

Иль не жениха?

Если словом не обещалась, то, стало быть, свободна была в выборе.

А я?

Я вот словом обещалась. Перстенек приняла.

На людях себя невестою назвала, а другой на сердце. И может, тем и разгневала Божиню, что прибрала она того другого, укрыла?

Есть он?

Есть.

А вроде как и нету. И не моги, Зослава, ему беспокойствие учинять, потому как с оного беспокойствия и помереть ему недолго. От и осталося — молчать да терпеть, ховать страхи свои заполошные. И слезы держать — не след по живому, что по покойнику голосить.

Тяжко.

Не способная я на такие деяния высокие. И царевичи попритихли, навроде, вот они, крутятся на глазах, да мирны преподозрительно. Архип Полуэктович и тот не верит.

Приглядвается.

Но без толку.

Кирейка мои покои десятою дорогою обходит. Ильюшка… книжная душа — книжная и есть, в библиотеке чахнет то над одною книженцией, то над другою… Лойко за Игнатом ходит, что пришитый, отчего Игнат беспокоится.

А я…

Сижу.

В зеркало гляжу да думаю, чего б такого умного написать на завтрешнюю докладу про взаимодействие силовых потоков.

В библиотеку бы… книгу открыть… иль спросить кого, чтоб сподмог. Небось, доклада — это не бабке письмецо.

…с бабкою отдельная беда. Повадилася она гостьюшек принимать. Они-то и потянулися, даром, что боярыни знатные, богатые, которым бабка — не ровня. Кому родовая честь прийти мешает, тот сродственниц шлет, из тех, что пошустрей, поглазастей, чтоб выглядели все, выслухали, дворню порасспросили да донесли.

И доносят.

Что своим, что чужим.

Главное, несут-то в дом не добро, а зависть со сплетнями мешаную, потчуют бабку полною ложкой. Она-то и рада, мол, уважение какое сказывают…

Последний розум отняли.

Станька давече записочку прислала.

Мол, вовсе неможно жить стало, до того бабка ея поучениями замучила. Вознамерилася боярыню выростить. И то неможно, и это… только и дел, что сидеть на подушках, что курица на яйцах, да щеки дуть. А Станька к такому непривычная.

И Лойко от дома отказано.

Илье… и мне в письме — а кажный день новое несут — велено, чтоб не смела я с ними дружбу дружить, поелику вся столица знает, что сие — особы ненадежного свойства. Не сегодня — завтра сошлют Ильюшку, и хорошо, ежели на границу аль в степь, азар одичалых гонять, а то ж и вовсе на плаху могут. Лойко следом пойдет, потому как ослушник и своевольник…

…про царевичей, слава Божине, молчала. Верно, осталось в пустое бабкиной голове малое понимание, что за письмами этими приглядвают, и за домом, и за нею.

Надо бы наведаться, да… боязно мне. Не татей боюсь нанятых, не мсти боярское и не злобы, а того, что не стало боле родного человека.

Сказывала ж сама, что на всякого своя напасть найдется.

Один горделив.

Другой трусоват.

Третий на лестю падок… четвертый золотом души иссушил…

А тут мне про силовые потоки.

Что про них писать? Сила — она сила и есть, и как огня вода боится, так воднику с огневиком дружбы не водить; ветер землицу не услышит, услышав же, разнесет по пылиночке. Земля воду проглонет, а огонь ветер иссушит.

Вот они потоки.

И вся наука… нет, я разумею, что важно. Вектора там. Направления. Черчение, с которым Люциана нам душу вытрясла. Да не лежит сердце ныне… внове опозорюся.

По умному писать надобно.

Со вступления.

Чтоб цель… у любой работы цель имеется…

…и у того, кто не чает, как со свету меня сжить. А ведь и вправду, кому я заминаю туточки? Люциане Береславовне? Нет, не только я, она и прочих девок не больно-то жалует, если звания простого и к наукам не больно прыткия. Но тепериче разумею, с чего.