Внучка берендеева. Второй семестр (СИ) - Демина Карина - Страница 46

Думать?

О чем?

История. От любви одни слезы… гребень… лента синяя. Смешалось все, перекрутилось… старое-новое… как в детской игре, где ни на один вопрос нельзя ответить прямо, и громоздятся эти вопросы один на другой кучею огромной…

— Люциана и… царь? — все же произнести это слово тяжелей, чем прочие.

Бояре?

Что бояре, если и сам Арей от их крови… но царь… вся власть от Божини… из любых детей ее… поставлен над прочими Правду стеречь… и первый же блюсти ее должен.

Могло ли быть, как это Кирей сказывает?

— А еще говорят, будто бы царь-батюшка очень удивился, услышав, что Люциана вернулась… и зол был… чашу свою любимую из алого стекла разбил. Она же первое время в город не выглядывала. При Акадэмии жила. И бледная была, худая… говорила, будто болела долго, а чем — никому не ведомо. Марьяна и та пыталась дознаться, но не вышло.

…пряталась?

Люциана и царь… она магичка, но клятвою связана… что есть клятва, как не еще один ошейник? И если Арей доживет до конца года… до лета дотянет… он и сам преклонит колено пред царем. Прольет кровь свою на камень, скажет слово.

Верности.

И покорности?

Службы… разве не должен он будет исполнить царскую волю любою ценой? И кто сказал, что воля эта всегда добра будет? Пожелай царь, чтоб Арей голову свою сложил, и сложит, на плахе ли, на поле ли проклятом. Сгинет волею вышней или силы лишиться. А то и жизни с нею.

Клятвы на крови данные — не шутка.

Пожелай… чего бы ни пожелал…

— Вижу, доходит, — Кирей так и не убрал руку. Неужели не боится пламени? Вдруг да не справится Арей? Вдруг да не успеет сдержать его, на волю рвущееся?

— Как-то обмолвился один человек… кто — не важно, главное, разумный он, что в прежние времена цари край силы своей знали. И понимали, что клятва клятвой, а силой верным быть не заставишь. Потому и приказы отдавали разумные, и чужого не брали. Этот же… с него могло статься магикам дорогу перейти. И вот, если теоретически, сугубо теоретически представить, что царь наш батюшка в дури своей неизбывной… уверившись, что и вправду всемогущ…

Кирей говорил с усмешкой.

А пламя…

Пламя больше не рвалось.

Нет, оно не исчезло, свернулось вокруг сердца огненная змея, то сдавит, то отпустит, играет с Ареем, но он выдержит.

И выйдет из круга человеком, а не…

— …решил однажды использовать клятву чужую себе… скажем, во благо личное. За ним подобное водится. А может, все не так трагично… может, просто не устояла Люциана… все ж таки царь. Царям не отказывают. Тем паче, когда царица вот-вот сгинет… нет, тут утверждать не возьмусь, но Люциана и теперь-то амбициозна, а уж лет двадцать тому… могла и соблазнится короной. Только кому надобна жена, которая дольше мужа проживет? И силой наделена, и ладно бы наделена, но ведь и обращаться с силой этой умеет… этакая царица опасна. Вот и прошла корона мимо… Люциана обозлилась… или испугалась? Не суть важно, главное, что не я один такой умный.

Лязгнул засов.

И дверь отворилась с протяжным скрипом. Пламя рванулось на звук, но Арей с удивлением обнаружил, что способен удержать его.

Огненный дикий вал застыл, не добравшись до границы.

— Беседуете? — поинтересовался Фрол Аксютович.

— А то… — Кирей поднялся. — Сплетнями вот делимся…

— И как?

— Помогает, — ответил Арей за себя. — Мне бы поесть… нормально…

Глядишь, тогда и сил прибудет.

И в голове прояснится.

Нынешние мысли были путаными.

Люциана… царь… Фрол Аксютович, стараниями которого Арей был еще жив… он, пожалуй, единственный, кто не требовал от ректора не ссориться с боярыней по-за пустяка. И на раба беглого глядел… как, пожалуй, на человека глядел.

Стоит.

Держит поднос.

С пирогами? Хорошо бы яблок еще… кислых… попросить? Почему бы и нет, от просьбы этой не станет хуже, авось и принесут…

— Что ж, рад, что тебе лучше… — сказал Фрол Аксютович.

Только произнес это как-то не искренне, что ли?

Глава 20. О прогулках ночных

— Ой, что деется, что деется… — Хозяин суетился, подсовывая мне то пирожок, то ватрушечку. Свежую. Духмяную.

Я отворачивалася.

— Схудла… сбледнула…

— Чего?

— Вона, глянуть страшно! — он очи закатил. — Волос тонкий сделался… посекся… того и гляди полезет!

— Куда полезет? — у меня в голове шумело от его причитаний.

— Не куда, а откудова! Из головы твоей дурной полезет, — Хозяин всплеснул руками, и ватрушка упала, а следом и пирожок.

На пол.

Сие было столь невозможно, что я из мыслев своих — все одно ничего-то хорошего в этих мыслях нетути — и повыпала.

— Думаешь, думаешь… а девке думать — себя портить, — Хозяин всхлипнул и бородою лицо отер. — Одна вон тоже была хитромудрою, все думала и думала, и что вышло?

Он ватрушечку поднял отряхнул, пылинки сдул и на стол положил.

Сам есть не станет, но и пропасть не дозволит: или гостя подождет, какого поплоше, или на кухню снесет, или в столовую, подпихнет нерадивому студиозусу, каковой Хозяину напакостить успел.

И пирожком следом попотчует.

Хозяин бочком, бочком, к дверям двинулся.

— Стой, — велела я.

И пальцами щелкнула.

Этакая волшба, малая бытовая, каковую ныне вела Милослава, у меня прежде не больно ладилась, а тут, нате вам, дверь и затворилася.

Со щелчком.

Хорошо, что в щепу не разлетелася, как на прошлым практикуме. А я ж не со зла и не специательно…

Хозяин вздохнул тяжко.

— Совсем ты себя, Зославушка, не жалеешь… не бережешь… а ведь, если подумать, то этак и до хвори недолгонько дойти… сначала волос полезет, а там…

Из глаза выкатилася слезинка.

Как слезинка — слезинища, небось, и коровы такими не плакают.

— Что там? — я за косу себя дернула, внутрях неспокойне было, а ну как и вправду отвалится?

Видала я одну девку, привозили к бабке моей, чтоб вылечила. А у нее болезня — не болезня, но прокляли и так, что не спасла бабка, хотя ж и пыталась. Волос с девки не лез — сыпался, и сама-то бледная сделалася, худая.

Еда в нее не лезла.

Пить и то не могла, только лежала и стонала. После-то, бабка сказывала, родичи ейные бумагу составили, чтоб, значится, нашли прокленщицу, которая этакую смертную волшбу утворила. И навроде как искали…

А чего дальше было, того не ведаю.

Наши-то по-всякому сказывали.

Одни, что будто бы, спалили ея на костре, как сие в стародавние времена водилося. Другие — что не было костра, но каменьями закидали. Третьи, что будто бы схоронили ее вместе с девкою бедолажною… оно, может, и не по правде, но по справедливости.

Девки-то друг с другом лаются — дело обыкновенное. Сегодня за волосы друг дружку таскают с воем и визгом, завтра вместе на лавке семки лузгают да третью чехвостят. Но одно дело — мелкие пакости, а иное — смертная вошлба.

Могли меня проклясть?

Подвинула я зеркальце, с Киреевой легкое руки — чтоб икалось ему не переставаючи — объявившееся. Глянула с прищуром.

Нет, ничего-то не переменилося.

Вона, стою я. Лицо широкое и пляскатое.

Кожа темна.

На носу веснушки проявилися, каковые есть прямое свидетельство низкое моей натуры. Бровь густа. Румянец красен.

Ужас.

— На рученьки свои глянь, — продолжил Хозяин причитания.

Глянула.

Широкие ладони. Короткие пальцы. И ногти, будто обскубанные. А их пилить надобно, чтоб ровнехонькими были. И еще тоненькими палочками править, а сверху зельем особым мазать для блеску.

— В мозолях все…

Есть такое дело.

Куда ж без мозолей? Нынешние-то старые. Вот эти — от косы… и от серпа, помнится, в позапрошлым годе серп новый справила. Так пока пообвыклася, вся шкура слезла.

— Кожа темная, грубая… разве ж боярыне…

— Погоди, — что-то мне нынешняя эта беседа не по нраву пришлася. — Какая я боярыня?

— А разве нет? — Хозяин подбоченился, и борода его, не иначе как с душевного сильного волнения кучерявится пошла. — Поглянь на себя. Статна, пригожа! Всем боярыня… только науками себя сушит. Тебе, Зосенька, не о науках думать надобно. Оно на кой бабе наука?