Великая оружейница. Рождение Меча (СИ) - Инош Алана - Страница 68

– Ты уже не пробудишь её, – молвил Ворон, поднимаясь на ноги.

Но Свобода дышала, и в Смилине всплеснулась отчаянная и безумная надежда, что, быть может, пробуждение ещё настанет… А между тем из открывшихся проходов показались дружинницы с венками из белых цветов. Медленно, торжественно, одна за другой кошки возложили их, укрыв ими ложе Свободы полностью, от изголовья до изножья. Последней подошла княжна Изяслава в чёрном наряде и длинном плаще с поднятым наголовьем. Руками в чёрных перчатках с раструбами она положила свой венок Свободе на грудь и опустилась рядом на колено, не сводя с неё блещущего скорбью взора.

– Она жива, – прошептала потрясённая княжна, склонившись к лицу Свободы. – Она дышит!

– Она спит, но сон её уж беспробуден, – молвил Ворон.

– Ей не холодно? – Голос Изяславы дрогнул нежным беспокойством, в уголках глаз заблестела влага, и она поправила и бережно подоткнула пуховое одеяло, укрывавшее Свободу почти до подбородка. – Ночь такая студёная!

– Не думаю, что она чувствует что-либо, – отозвался князь однозвучно-печально и тихо, словно эхо.

Глаза княжны закрылись, лицо вытянулось и разгладилось глубоким душевным сокрушением. Когда взор её проступил сквозь отомкнувшиеся веки, в нём уже не было слёз – он блестел твёрдо и величественно. Сняв перчатку, Изяслава коснулась волос Свободы.

– Твои косы чернее ночи, – шепнула она. – Ночи, схваченной серебром заморозков. В память о них я не сниму чёрного цвета до конца своих дней. Сладких снов тебе, Свобода.

Изяслава коснулась её лба губами, поднялась. Повернув к Смилине бледное, застывшее маской величавой скорби лицо, она молвила:

– Ежели ты позволишь, я останусь на погребение.

Смилина ответила кивком-поклоном. Не было места ревности и соперничеству в этой прощальной ночи; впрочем, они со Свободой давно изжили эту размолвку, и уж не роптало сердце оружейницы при мысли о том, что супруге приходилось едва ли не каждодневно видеться с наследницей белогорского престола. В том, что их связывают лишь рабочие отношения, Смилина не сомневалась. Их с женой любовь выдержала это испытание, светлым венцом и наградой за которое стало рождение Смородинки.

Холод этой ночи пронизывал душу и сердце, студил кровь, замораживал мысли. Смилина боялась только одного: чтобы их со Свободой яблоня, одетая в тонкий, кружевной свадебный наряд, не погибла от этой стужи, как не дождавшаяся своего счастья невеста. Ничего не жаль – Смилина и своей-то жизни не жалела сейчас, не видя в ней смысла, – пусть хоть всё замёрзнет, но только не эта яблоня. Но, подходя к ложу жены, оружейница чувствовала исходящее от него проникновенное тепло – тепло земли, любящей матери. Оно окутывало дерево, и посреди мертвенной ночной стыни яблоня нежилась в нём, надёжно защищённая. Осев на колени рядом с ложем, Смилина рыдала беззвучно и бесслёзно, лишь скаля клыки и стискивая кулаки, и её немой крик нёсся к тёмному небу звоном сломанного клинка. Тепло охватывало и её, но стоило отодвинуться от ложа, как мертвящий холод ночи снова обнимал тело и выстуживал душу.

Почти все лампадки погасли, осталась одна. Её последний, умирающий отсвет мерцал на драгоценном свадебном венце Свободы и озарял её мраморно-белый лоб. Уже почти незаметным стало её дыхание, щёки похолодели и побледнели, но она согревала яблоню, посаженную и выросшую в ознаменование их со Смилиной любви. Она не давала заморозкам убить цветущее дерево, и холод не коснулся нежных лепестков.

Стужа была самой сильной перед рассветом. Изяслава и Смилина с Вороном не заходили в дом, где уже шли приготовления к тризне. Спать уложили только маленьких детей, все остальные бдели. Варилась кутья, готовились прочие угощения, а на скалистой круче над рекой, вдали от дома, складывали погребальный костёр. Свобода любила это место, там они со Смилиной порой сидели, провожая закаты.

На горных вершинах зажглась заря. Ворон, глядя куда-то вдаль, молвил с улыбкой:

– Лети, дитя моё. А я скоро последую за тобой.

Солнце победило ночной холод, но грудь Свободы замерла. Спасённая яблоня простёрлась над нею светлым шатром, застыв среди рассветного безветрия в прощальном порыве.

Семья понемногу выходила из дома в сад – взглянуть на Свободу в последний раз. Среди всех дочерей, внучек и правнучек Смилина застыла в одиночестве, словно на ледяной вершине, ничего не видя и не слыша, не сводя остановившегося взора с лица жены. Только когда Смородинка, тёплая и дрожащая, прильнула к её холодной, за ночь выстуженной насквозь груди, оружейница ощутила замершим сердцем родное дыхание. Помертвевшие и, казалось, уже ни на что не способные руки поднялись и обняли дочь.

Ложе под яблоней опустело: Свобода уже лежала на своей последней, можжевеловой постели, озарённая рассветом. Венки, принесённые дружинницами Изяславы, перекочевали туда же, окутав Свободу облаком из белых цветов. Все роскошные подушки, перину, одеяло – всё, что хранило покой жены в её последнюю ночь на земле, обычай предписывал сжечь, но у Смилины не хватало духу отдать работницам такое распоряжение. Её саму тянуло припасть к этому смертному одру, и она рухнула бы на него, но Ворон преградил ей дорогу раскрытыми объятиями.

– Нет, Смилина. Нельзя.

Он не дал ей это сделать, обняв, а девушки уже уносили постель, чтобы спалить в печи.

Огонь взвился к небу, пожирая тело той, с кем Смилину не могла разлучить даже смерть. Семена любви оставались на земле. Любовь шелестела в кронах сосен, озаряла янтарно-розовым отблеском снежные шапки, она робко заглядывала Смилине в глаза, прижимаясь к её груди в облике Смородинки. Когда от костра осталась лишь куча чёрных тлеющих головешек и пепла, князь Ворон встал на краю обрыва, лицом к рассвету. «Я скоро последую за тобой», – эти слова толкнулись в сердце оружейницы, царапнули его острым лезвием скорбной тревоги. Она хотела броситься к отцу Свободы, чтобы удержать его, но князь не прыгнул в объятия пробуждающейся речной долины, а обернулся чёрной птицей и взмыл в рассветное небо, чтобы уже больше никогда не возвращаться на землю в людском облике.

Часть праха Смилина велела закопать под яблоней, а часть развеяли тут же, над обрывом, а на месте костра вбили голбец – деревянный точёный столб с двускатной кровлей. Усталая оружейница предоставила сделать всё сильным рукам своих дочерей-кошек. При взгляде на них её сердце согревалось гордостью и родительским удовлетворением: она не только дала им жизнь, но и научила неустанно трудиться. И те воспитывали своих дочерей в таком же духе, в каком выросли сами.

На тризне Смилина съела лишь пару ложек кутьи: кусок в горло не лез. Она только пила – много, часто, отчаянно. Зачем – этого она и сама не знала. Хмель не брал её, мысли оставались ясными, как полуденное небо, только тяжёлое оцепенение наваливалось всё сильнее. Под конец тризны Смилина видела, что к ней подошла Изяслава, чтобы попрощаться, но сил подняться навстречу наследнице белогорского престола у неё не осталось: тело налилось каменной тяжестью. Пару мгновений Изяслава стояла перед нею, но потом, видя её состояние, опустила руки оружейнице на плечи.

– Ничего. Сиди.

Склонившись, княжна троекратно поцеловала Смилину в щёки, а в заключение – в губы. Крепко сжав её плечи, Изяслава заглянула ей в глаза глубоким, тёплым, значительным взором. Ни у той, ни у другой не было слов, да и надобность в них отпала.

Эта-то холодная весенняя ночь и покрыла косу Смилины блеском никогда не тающего инея: вступила она на порог вечерних сумерек ещё с угольно-чёрными волосами, а за поминальным столом сидела уже разом поседевшая. Много садов пострадали из-за заморозков, и, хоть белогорские девы и постарались исцелить прихваченные морозом деревья, урожай яблок в этом году был скудным. А в саду у Смилины лишь их с женой яблоня и принесла плоды: Свобода спасла её последним дыханием своей любви.

*

Лишь работа с раннего утра до позднего вечера спасала Смилину от полного погружения в скорбь. Опустевший дом опостылел ей, она и ночевала бы в кузне. Каждый день у неё бывал кто-то из близких, особенно часто навещала родительницу Смородинка, и её тепло грело овдовевшее сердце оружейницы. Приходила дочка всегда с гостинцами. Хотя девушки-работницы исправно стряпали для Смилины, но пища, приготовленная родными руками, была ей и вкуснее, и желаннее. Раз в одну-две седмицы они обязательно собирались всей многочисленной роднёй за общим столом, вели долгие душевные разговоры, умеренно сдобренные и подогретые хмельным мёдом, и в такие дни Смилина оттаивала душой, оживала.