Час Пик - Иванов Всеволод - Страница 20

«Душа компании, любимец женщин».

Вывод: или законченный идиот (что маловероятно), или законченный подонок (что, впрочем, очевидно).

«Не скрывать другой жизни…»

Значит — выставлять свою жену, эту самую Татьяну Л–ну (Татьяну Ларину, что ли?) посмешищем на все Останкино — да?

Тогда — почему он прожил с ней, как утверждал сам, «почти десять лет»?

Через несколько дней Писатель, отложив отксеренные газеты в сторону, слег с головной болью.

Да, «открытые источники информации», конечно же, хороши, особенно, если умеешь читать между строк, но чтобы так много и такого…

Нет, этих русских положительно невозможно понять… Как говорят недавно приехавшие в славный город New York… Ну, впрочем, сами знаете, что они там говорят.

Никогда нельзя бросать начатое на полдороге — этому он научился в Америке. Все — до конца, до логического завершения — как бы тяжело тебе не было, но на твоем лице должна быть улыбка. Даже если ты взял на себя неблагодарную роль лаборантки из туберкулезного санатория и исследуешь зеленые гнойные плевки больных. Бросают начатое только неудачники, а нет ничего страшней, позорней, ужасней, безобразней… ну, и так далее, чем быть неудачником. Это, наверное, еще хуже, чем быть импотентом — импотенция, говорят, хоть вылечивается…

А потому — прими, Писатель, чего–нибудь болеутоляющего и — за руль, исследовать грани волшебного кристалла, два оставшиеся источника, две составные части…

Тем более, что и Издатель удружил: созвонился с известным Функционером, а также — с Актером, Соратником и Коллегой; последняя — особенно ценна, так как когда–то работала вместе с покойным на Интервещании (кстати–то говоря, в то время — чисто кагэбистская контора)…

…разумеется, кагэбистская, размышлял Писатель, выкатив на Тверскую — одно из немногих мест в Москве с неразбитой мостовой, — радиовещание для заграницы. В подобных конторах могли держать только надежных (по лубянкским понятиям), проверенных, идеологически выдержанных и морально устойчивых людей…

Кто туда попадал, на это Интервещание сразу после университета, как попал туда Листьев?

И как?

Наверняка, не обошлось без курсового куратора из КГБ (а по своей университетской молодости Писатель знал, что факультет журналистики, да еще «международное отделение», которое закончил покойный, пользовались особой любовью ребят из Ясенево).

Скорей всего, Листьев попал туда именно по рекомендации кагэбэшного куратора…

Постойте — а как такую рекомендацию можно получить?

Чем заслужить?

Кем надо быть, чтобы…

Стукачем надо быть.

Стучать на сокурсников: тук–тук, я твой друг…

Вырулив на Садовое, Писатель туг же укорил себя за чрезмерное злопыхательство: ну зачем людей–то поносить, тем более тех, которых при жизни и не знал толком, тем более — мертвых…

Как говорится — «о мертвых или хорошо, или никак».

Может быть, переутомился, может быть, давно не был на исторической Родине, может быть, просто не видишь ничего хорошего тут — после New York оно–то понятно и простительно…

Не может же такого быть, чтобы человек, «которого любили миллионы», казался законченным подонком!..

Гладя на Коллегу погибшего, Писатель не мог сдержать улыбки.

Ну и косметика!

Так красят себя только больные сифилисом — чтобы скрыть следы разложения плоти…

Коллега была пьяна и весела — тем злобным весельем, которое Писатель терпеть не мог в мужчинах и панически боялся в женщинах; от людей в таком настроении можно ожидать чего угодно…

— А, ты про Влада–то спрашиваешь? — бесцеремонно посмотрев на гостя, поинтересовалась Коллега.

И почему это она ему «ты» говорит — что, близкий товарищ и друг?

Соратник по борьбе за голубой эфир?

Или тут, в Москве такая милая манера говорить со заокеанскими знаменитостями?

Писатель наклонил голову и, стараясь не встречаться взглядом с хозяйкой, произнес:

— Да.

— Тут до тебя ко мне Обозреватель один приходил, — Коллега назвала фамилию, — я уж не помню, чего ему наплела… А тебя что интересует?

— Ну, есть мнение, — мягко произнес Писатель, — есть мнение, что Листьев все свои программы… — он замялся, — ну, что это, так сказать, не совсем оригинально… да, я понимаю, и великий Мольер когда–то сказал — «Я беру свое там, где вижу», но все–таки, понимаете…

Коллега бесцеремонно заложила ногу за ногу — при этом пола халата задралась и обнажила не слишком свежее нижнее белье.

— А, ты это про «Взгляд», «Поле чудес» и «Тему» — да?

— Да.

— Так у нас на Останкино все знают, что Листьев эти идеи украл, — со скрытым вызовом произнесла коллега, — очевидный факт. — Сфиздил.

— У Ларри Кинга?

— Ну, не знаю я никакого Ларри Кинга, вот кинга, — сделав ударение на последнем слоге, добавила она, — знаю, карточная игра такая есть… Влад вообще был неистощим на выдумки, на игры разные, но «Поле чудес» он списал с «бутылочки» — есть такая русская народная игра…

— …?

— Ну, становится шесть баб раком, а мужик вертит бутылочку, на кого горлышко показывает, с той… Чем не барабан? Ну что — не мужик ты, что ли, поподробней объяснить надо? — возвысила голос Коллега.

Писатель заметно стушевался:

— Но…

— И вообще: давай–ка мы с тобой лучше выпьем… Тогда и расскажу подробней, — последние слова она сказала так, будто бы хотела не только рассказать, но и показать. — Мы вот с Владом, когда он еще не кодировался, так славно ужирались… Он потом — по бабам, а я… — она недговорила, вынула откуда–то бутыль коньяка. — Ты, как тебя там — пить будешь?..

Пить Писатель отказался наотрез, и вообще — квартиру Коллеги он покинул с синим, перекошенным от ужаса лицом.

Да, от этих русских всего можно было бы ожидать, но такого… Как говорят в подобных случаях брайтон–бичи — ну, не будем повторяться. Все USA теперь знают, как они в таких случаях говорят…

А на очереди — Соратник покойного.

Запущенная квартира, сантиметровый слой пыли, бардак и разрушение… В прихожей — батарея пустых бутылок, жена, наверное, уехала, а у этого — «Безутешное горе». Российская, так сказать, классика, свинцовые мерзости русской жизни…

Переживает утрату друга.

Соратник был пьян и угрюм — о погибшем товарище и слушать не захотел.

— Давай лучше выпьем…

— Я вообще–то не пью, — промямлил Писатель, и мысленно оговорился: «но для дела… Обработка полуоткрытых источников информации…»

— Давай, давай… Часик, не больше. Мне самому на студию надо…

Через три часа Писатель проклял все — и Соратника, и Издателя, благодаря которому сюда попал, и Останкино со всеми его аферами, и российскую страсть к лютым загулам, и даже свое писательское ремесло.

В голове почему–то вертелось: уж лучше бы я всю жизнь в Нью—Йорке таксистом был, чем такое…

Он пытался сосредоточиться, собрать в кулак остаток сил и уйти, но Соратник волевым движением руки останавливал его:

— Сиди…

Когда в грязном московском sky зажглись первые электрические stars, Писатель был пьян мертвецки — он пытался было прислушаться к словам Соратника, однако страшный шум в голове перекрывал слова, и до слуха писателя едва долетали обрывки, ошметки фраз: «…по бабам…», «…говорил жене, что у меня ночует…» «…неделями гудели…», «…не просыхая…»

Писатель не помнил, как заснул, но когда проснулся, с удивлением обнаружил, что находится у себя, и что на столе чья–то заботливая рука поставила реанимационную дозу — две баночки пива…

И тут же — звонок.

— Ну что еще… — с трудом выдавил из себя Писатель.

— Слушай, да ты, оказывается, такой классный мужик! Приезжай ко мне, продолжим, я тебе еще кой–чего расскажу… Вот, вспомнил…