Как прое*** всё - Иванов Дмитрий - Страница 37

– Ну да! – сказал Стасик возмущенно. – Десять тысяч поэтов! Ну так что теперь! Понятно, самые теплые места заняты. Но мы согласны на более холодные для начала. Мы же молодое поколение. Мы пришли к вам. За помощью. Мы хотим знать, как попасть в струю, я тебя никогда не забуду, никогда не увижу, ну, в этом смысле. В общем, нам нужно знать. Что делать поэту, чтобы пробиться?

– Копить, – вдруг произнес кратко, как чиркнул одноразовой зажигалкой, Вознесенский, глядя на огонь камина.

– Сбережения? – уточнил Стасик.

– Впечатления! – с усмешкой возразил Вознесенский.

Стасик заулыбался и неодобрительно закивал. Он явно считал, что Вознесенский юлит.

Потом я засобирался, не хотелось мешать поэту смотреть на огонь в камине. Стасик сопротивлялся – ему у Вознесенского нравилось. Он спросил поэта:

– Андрей Андреич, вы не собираетесь продавать свою дачу?

– Да вроде нет пока, – обескураженно сказал Вознесенский.

– Ну, если соберетесь, я первый на очереди, – сказал Стасик жестко.

Вознесенский согласился.

Потом Стасик все же вырвал у Вознесенского обещание помочь нам пробиться. План был такой: вернувшись домой, мы со Стасиком готовим подборку своих стихов, высылаем ее Вознесенскому, он сквозь метель идет на почту, получает посылку, читает наши стихи, пишет на них восхищенную рецензию и опять сквозь метель несет наши стихи в «Литературную газету», «Новый мир», «Юность», в общем, несет всюду, куда сам вхож, а вхож он всюду – так сказал поэту Стасик: «Вы же вхожи всюду». Вознесенский добивается нашего первого успеха, ну а дальше мы уже сами, после первого успеха мы оставляем его в покое. Это, последнее обещание, уже самому Вознесенскому с трудом удалось вырвать у Стасика. Только договорившись обо всем этом, Стасик согласился уйти.

На пороге Вознесенский пожал не руку, а локоть Усиевича. Видимо, боялся, что если даст Стасику руку, тот ее ни за что не отпустит. Мне Вознесенский на прощание посмотрел грустно в глаза и сказал:

– Лермонтов… Да, да… Конечно… Удачи тебе…

А я вдруг сказал:

– Вы знаете, что мы с вами больше никогда не увидимся?

Я откуда-то знал это.

Вознесенский улыбнулся и сказал:

– Да, знаю… Но…

Вознесенский что-то еще хотел сказать мне, что-то хорошее, но Стасик перебил его:

– Я тебя никогда не увижу, я тебя никогда не забуду… Да… Вот как надо писать. Написал, и все… Караченцов пускай надрывается…

Мы простились.

Потом мы опять шли по лесу. Стасик был в эйфории. Он все время говорил:

– Какой жук! А! Ну и жук!

Мне было смешно, что Вознесенский – жук. Потому что он действительно был похож на печального жука в осеннем засыпающем лесу. Но Стасик имел в виду другое. Он хвалил Вознесенского за то, что тот не открыл нам своих секретов. Стасик его не осуждал, а хвалил, потому что и сам бы секретов успеха никому не открыл, если бы их знал. Поэтому Стасик восхищенно называл Вознесенского не только жуком, но и высшим титулом – «жучара».

А я думал, что Вознесенский хороший, честный жук. Он мне понравился.

А еще я думал: все в жизни происходит одновременно, и в этом есть красота. Одновременно сейчас происходит все это – сидит у камина одинокий жук Вознесенский, а самолет, который выбросил нас, подлетает уже, наверное, к Ханою, а мы со Стасиком идем, и нам не холодно, потому что коньяк был хороший. И снег тоже идет в это же время, и время тоже идет в это же время. А за всеми нами плетется, опустив низко голову, мой верный, мой страшный Волчок.

Игорь южанин

Когда мы со Стасиком вернулись домой из Переделкина, Зяма приехала домой на каникулы, и мы увиделись. Зяма еще больше похудела и вытянулась. При этом у нее появились большие сиськи, из-за того что она кормила ребенка молоком, – она вышла замуж и родила сына. Все это очаровало меня. Зяма-мать показалась мне еще прекрасней, чем Зяма-девица.

Мы уединились с Зямой, как обычно, в ночном зимнем парке и стали беседовать. Зяма сказала:

– Когда я выходила замуж за Игоря, я думала, брак – это таинство.

– А оказалось? – спросил я.

– Оказалось, что брак – это… – сказала Зяма и заплакала.

Я никогда не мог видеть, как Зяма плачет. Что-то такое сжималось у меня внутри, а потом начинало вибрировать, как скрипичная дека. Я обнял Зяму за плечи и сказал, что спасу ее.

– Я заберу тебя у Игоря! – сказал я.

Надо сказать, что имя «Игорь» мне никогда не нравилось. Не то чтобы оно мне не нравилось само по себе, но просто мне всегда попадались только какие-то просратые Игори. Например, дядя Игорь, которого я помнил по детству и о котором было рассказано выше, так ни разу и не прыгнул с балкона, а только повсюду блевал. Поэтому я был уверен, что Зяма не должна принадлежать Игорю.

Я сказал это Зяме. Она спросила:

– Подожди. А как же Игорь Северянин?

– Ну, так то Северянин! – сказал я. – Твой муж разве северянин? Он вообще откуда?

– Из Краснодара, – сказала Зяма.

– Ну, вот. Он южанин. Игорь Южанин. Нет. Так нельзя. Ты согласна? Быть со мной?

– Да, – сказала Зяма и прижалась ко мне большими и мягкими сиськами.

Я горячо зашептал Зяме в самое ухо, у нее было такое красивое ухо, зашептал, что заберу ее у проклятого Игоря Южанина и отогрею ее холодные, как у Веры Холодной, руки. Я любил руки Зямы. Потому что я любил Зяму всю, целиком. Когда любишь человека, любишь в нем все, что только на глаза попадется. Я сказал Зяме, что сделаю ее самой счастливой декаденткой на свете.

Зяма сказала:

– Мой бедный друг! Неужели все это время ты любил меня?

– Ну… Конечно! – сказал я просто.

И набросился на Зяму, потому что больше не мог терпеть. Я целовал холодные Зямины губы, и ее длинные тонкие пальцы, похожие на градусники, пахнущие зимой, и ее большие мягкие сиськи, пахнущие кефиром, это была очень сильная смесь запахов, от которой у меня мозг вынесло, как грузовик с дороги в гололед. Потом я стал снимать с Зямы теплые колготки, а Зяма плакала. Я овладел Зямой на глазах у Пушкина – в парке был памятник нашему всему. Зяма рыдала на весь парк, пока я овладевал ею, я немного стремался и просил даже ее, чтобы не ревела так громко, потому что могут услышать люди и подумать, что я насилую Зяму, и могут вызвать ментов, и мне выкрутят клешни, и иди потом ментам рассказывай про декадентство. Тогда Зяма стала плакать беззвучно. Это было так беззащитно. Шел снег. Было холодно, а мы с Зямой дышали так жарко, что вокруг нас клубилось целое облако пара. А сверху на нас смотрел Пушкин и не знал, что сказать.

Поэты-хлопцы

Вту же ночь я вбежал домой и сообщил маме, что Зяма несчастна с Игорем Южанином и я должен ее спасти. Мама сделала себе крепкий чай, закурила и стала думать. Выше уже было сказано, что мама моя работала в КГБ – она любила крепкий чай и курила, когда думала. Все это были мужские привычки. Я ждал. Я наделся, что мама и в этот раз поддержит меня. Я верил, что в этот трудный час меня не бросит материнское сердце. Мама докурила, посмотрела в окно, помолчала и сказала:

– Привози.

Мама всегда говорила мало и делала, что говорила.

Потом она же разработала, по моему заказу, план похищения Зямы у Игоря Южанина – это было нетрудно, мама была мастером по похищению людей, по специальности. Ставка была сделана на внезапность. Зяма сообщила Игорю, что она немного задержится дома и пока не поедет в Краснодар, где они гнездились, поэтому Игорь должен прислать ей первым же поездом все ее вещи, а так как здесь часто меняется погода, Зяме нужны и все летние, и все зимние вещи. Ставка, как можно понять, была сделана не только на внезапность, но и на отчаянную глупость противника, то есть Игоря Южанина.

План сработал. КГБ – это была школа. Враг проглотил наживку, и вскоре приехали вещи Зямы. Я попросил Стасика помочь мне встретить вещи Зямы. Надо сказать, Стасик неодобрительно отнесся к моему решению полностью перебазировать к себе свою любовь. Стасик, конечно, понимал, что моя любовь к Зяме важна, потому что благодаря любви ко мне приходили стихи, а они были нужны для посылки Вознесенскому. Но вот решение похитить Зяму Стасик не одобрял. Он сказал: