Как прое*** всё - Иванов Дмитрий - Страница 36

– Здравствуйте, – сказал поэт удивленно.

– Гуляем, значит? – спросил я.

И посмотрел на Евтушенко, видимо, нехорошо, потому что он посмотрел по сторонам встревоженно и громко крикнул пару раз:

– Мороз! Мороз!

– Да, мороз просто пиздец, – сказал я. – А вам, наверное, тепло. Шапка у вас из кого, простите?

– Шапка волчья, – сказал Евтушенко настороженно.

– Волчья? – засмеялся я. – А почему не кроличья? Вы же не волк. В поэзии вы кролик. Или поросенок. Жалко, поросячьих шапок не бывает. Да?

Евтушенко охуел. На самом деле мне и самому было страшно представить поросячью шапку.

Потом Евтушенко еще раз крикнул:

– Мороз!

Только тогда мы со Стасиком Усиевичем поняли, что Евтушенко кричал это слово не потому, что лишился рассудка от страха. Мороз – это была кличка собаки, с которой он гулял и которая отправилась куда-то в снега по нужде и там застряла. И вот из леса показался огромный, косматый сенбернар. Увидев нас, пес застыл. А Евтушенко закричал, как Мик Джаггер:

– Мороз! Чужие! Чужие!

И указал на нас. Мороз – собака есть собака, за хозяина умрет, даже за хозяина-мудака – без колебаний побежал прямо на нас, взрывая рыхлый снег толстыми лапами, в горле у него на бегу заклокотало и низко забулькало что-то такое, от чего мы со Стасиком коротко переглянулись и бросились бежать. Но убежать не получилось. Мороз догнал Стасика первым. Я обернулся и увидел, как пес ударил Усиевича в спину своей квадратной головой. Стасик упал на колени, Мороз вцепился ему в спину, крутанул головой, чтобы вырвать из Стасика кусок побольше, но вырвал только кусок куртки. Пока пес злобно выплевывал синтепон, Стасик попытался снова побежать, но Мороз легко сбил его с ног и на секунду застыл над Усиевичем, примеряясь, как бы его убить побольней. Тогда уже я крикнул:

– Волчок!

Мне не пришлось звать его много раз, как Евтушенко своего сенбернара. Мои иерофанты всегда были рядом. Через секунду раздался громкий скрип. Это скрипели сосны. Я обернулся. Мороз тоже посмотрел удивленно в сторону леса. Раздвигая сосны, из леса показался Волчок. Он шел по снегу неспешно, опустив низко голову и посверкивая в темноте разноцветными глазами. Приблизившись и увидев меня, Волчок остановился. Потом посмотрел на Мороза. В горле у Волчка загудело так, что с сосен посыпался снег.

Мороз отреагировал правильно: он стремительно удрал в темноту с выражением – ну вас на хуй, ребята.

А Волчок задрал ногу и обильно пометил переделкинские сосны. Теперь это была его территория. У собак так. У людей, в общем, тоже.

Я посмотрел по сторонам – хотел найти Евтушенко и предъявить ему и за Бродского, и за Мороза. Но его нигде не было. Поэт убежал.

Мы были спасены. Стасик, правда, сразу же начал ныть, как Бродский, на тему того, что его куртке пиздец – с этим трудно было поспорить – и что я, в конце концов, наш импресарио и обязан сейчас же что-то сделать, чтобы все стало хорошо, потому что такова обязанность импресарио, – с этим тоже трудно было поспорить. Я успокоил Стасика, переключив его на приятную мысль – что когда-нибудь он обязательно купит дачу в Переделкино.

Андрей Вознесенский

Скоро Волчок привел нас к невысокому забору. Собаки во дворе не было – впрочем, может, она и была, но наверняка спряталась, когда почувствовала приближение Волчка. Иерофант легко переступил через забор – ведь в холке он был с дачу Вознесенского. Я понял, что мы у цели и через минуту-другую наши со Стасиком руки сомкнутся на шее Андрюшеньки. Я, правда, толком не знал, что скажу Андрюшеньке, когда мои руки сомкнутся на его шее. Но, рассуждал я, поэту, в конце концов, всегда есть о чем поговорить с другим поэтом.

Волчок заглянул в окна дачи своими разноцветными глазами и кивнул мне. Это значило, что Вознесенский дома.

Я тоже заглянул в окно. Стасик последовал моему примеру. Мы увидели поэта, он сидел у камина. Стасик сказал:

– Давай постучим в окно.

– Неудобно! – сказал я. – Вдруг он сейчас стихи сочиняет.

– Он свое уже сочинил! – безжалостно сказал Стасик. – Смотри, какую дачу отгрохал.

Мы постучали в окно. Вскоре к нам вышел Вознесенский. Он был удивлен, если не сказать, слегка напуган. Понять его можно было. Было около часа ночи. В его окно постучались два психопата, забрызганных слезоточивым газом и собачьей слюной, замерзших, диких.

А у него, беззащитного поэта, не было даже собаки. Я принялся улыбаться Вознесенскому, показывая, что намерения наши совершенно мирные.

Вознесенский улыбнулся в ответ и спросил:

– Что вы хотите, ребята?

Я понял, что нужно ответить поэту кратко и емко. Хотя бы для того, чтобы он пустил нас внутрь. И я сказал:

– Почитать вам стихи.

Вознесенский сказал:

– Ну… Проходите.

Это была первая победа. Нас пустили внутрь.

Скоро мы сидели у камина и молчали. Вознесенский присматривался к нам. Нужно было что-то говорить. Я сказал:

– Андрей Андреич, здесь так много дач! Неужели так много поэтов?

Это была вторая победа. Вознесенский улыбнулся и сказал мне:

– У вас ироничный склад ума. Это хорошо. Да, поэтов у нас очень много. Если верить справочнику Союза писателей, у нас десять тысяч поэтов.

– Сколько? – засмеялся я.

Я знал всю мировую поэзию, но вся она, по моему мнению, не могла приютить и полусотни настоящих поэтов.

Вознесенский печально подтвердил:

– Да, десять тысяч поэтов… Смешно, да…

– И у каждого дача! – возмущенно заметил Стасик.

– Да, – рассмеялся Вознесенский. – Конечно.

– Андрей Андреич, а почему у вас дача без противопожарной пропитки? – спросил Стасик.

Я испугался. Я-то привык к Стасику, а Вознесенский не успел привыкнуть, и вопросы Стасика могли шокировать его. Но поэт ответил с грустью:

– Да. Вы правы… У меня нет противопожарной пропитки…

– Поэту она не нужна! – сказал я со страстью.

Вознесенский кивнул. Моя мысль ему снова понравилась. Он посмотрел на меня внимательно и сказал:

– Вы похожи на Лермонтова, вы знаете?

Я сделал вид, что удивился. На самом деле я знал. Да, в юности я был похож на Лермонтова. Тот же взгляд, та же осанка, та же манера неудачно шутить с вооруженными людьми.

Потом Вознесенский сказал нам:

– Прочитайте стихи.

Мы со Стасиком по очереди прочитали. Вознесенский сначала молчал и улыбался. Потом достал бутылку коньяка и налил нам со Стасиком. Мы выпили. Я хотел произнести тост: «За поэзию, блять!», который обычно поднимал, когда мы бухали со Стасиком и обсуждали стихи. Но я не решился. Мы выпили молча, но все равно – за поэзию, это было понятно. Потом Вознесенский принес сыр. Стасик ел сыр Вознесенского, а Вознесенский молчал и смотрел на огонь в камине. И улыбался. Я тоже стал улыбаться и по ходу даже засыпать, потому что коньяк и тепло камина мягко вставили.

Стасик, осмелев, уже сам налил еще по одной и сказал:

– Андрей Андреич, можете нам помочь? Ну, с признанием?

Вознесенский грустно улыбнулся и спросил:

– Поэтов и так десять тысяч. Вы хотите к ним?

– Ну, где десять тысяч, там еще для двоих всегда найдется место. Если потесниться немного! – сказал Стасик.

– Да, да, это хорошо сказано – потесниться! – рассмеялся Вознесенский.

Мне он начинал решительно нравиться. Он был веселый и мудрый, и даже лобовые атаки Стасика его не смущали.

– Так что же нам делать? – настаивал Стасик. – Чтобы пробиться?

– Пробиться? – удивился Вознесенский. – Куда?

– Ну, к вам, сюда, – сказал Стасик, обведя взглядом помещение. – У вас же все хорошо.

– У меня? – удивился Вознесенский. – Ну, я бы так не сказал. У Гомера все хорошо. У Пушкина…

– Нет, у Гомера, да, тоже тиражи, – согласился Стасик. – Но и вам жаловаться грех. – Мой друг снова по-хозяйски обвел взглядом помещение; чувствовалось, что он здесь все переставил бы. – Ну, Андрей Андреич, давайте не будем юлить.

– Юлить? – улыбнулся Вознесенский.