Фиктивная помолвка - Бэлоу Мэри - Страница 19

Много лет назад Оливия ясно дала понять, что отказывается простить его, и всегда оставалась непреклонной. Покинув дом, он вначале писал ей ежедневно, и только через полгода сообщил, что последний раз делает попытку примирения. «Если ты и на этот раз откажешь мне, я буду вынужден считать, что наш брак распался и от него осталось лишь одно название. Я оставлю тебя в покое и предоставлю жить своей жизнью, а приезжать буду только по делам, касающимся Софии и имения», – написал Клифтон. Кроме этого, он написал, что никогда не станет пытаться отобрать у нее Софию, но будет регулярно видеться с дочерью, и еще раз сообщил, что изменил ей один-единственный раз и что за прошедшие шесть месяцев это не повторилось и не повторится никогда, если она простит его и примет обратно. В ответ Оливия написала мужу, что, глубоко и серьезно все обдумав, пришла к выводу: после случившегося никогда больше она не сможет снова быть ему другом, женой или любовницей. Она сообщила, что никогда не станет препятствовать Софии видеться с отцом, и добавила, что будет благодарна, если он сдержит обещания, данные в последнем письме. Граф поступил так, как просила Оливия, и месяц спустя после получения ее письма сделал своей любовницей Патти, молоденькую танцовщицу. За год, проведенный с ней, он получил долю забвения – но очень малую долю. Девушка была опытной куртизанкой, но Маркусу этот опыт был совсем не нужен, он искал замену Ливи. Через год он расплатился с девушкой и больше никогда не повторял эксперимента, хотя иногда – очень редко – нанимал женщину на одну ночь.

Сейчас, возбужденный их близостью, Маркус не спал, а, положив щеку на макушку жены, смотрел на плетистые розы, взбиравшиеся вверх по противоположной стене. Он с наслаждением вдыхал аромат женских волос, впитывал в себя тепло и нежность еще не одетого тела, лежавшего рядом с ним, с удовольствием ощущал тяжесть головы на своем локте и слушал дыхание Оливии. И в то же время он чувствовал себя отвратительно. В конце концов, он отправился к ней через лес, втайне надеясь, что ее здесь не окажется, что она спокойно отдыхает в своих апартаментах. Входя в сад и запирая за собой калитку, он уверял себя, что пришел просто поговорить с Оливией, вместе с ней вдохнуть аромат цветов и насладиться сиянием солнца, пришел… потому что должен был прийти. А через пару минут он решил, что только обнимет ее, поцелует, как целовал в дни их помолвки, и позволит себе немного ностальгии. И чуть-чуть побалует себя, сказал он себе вскоре, чувственно и действуя языком, как много лет назад научила его Патти. А потом уже было слишком поздно.

Маркус закрыл глаза и погрузил лицо в ее волосы. Он чувствовал отчаяние и безысходность – прийти в сад, запереть калитку и уложить Оливию на траву, как дешевую проститутку, словно это была единственная цель его прихода! Он не знал, как доказать ей, что был неуправляем, опьянен страстью. Но он чувствовал отчаяние и по другой причине-с ним была не прежняя Оливия. Ее тело стало более зрелым и чувственным, и это вполне закономерно, ведь последний раз, когда он спал с ней, ей был двадцать один год, а сейчас – тридцать шесть. Но отличие было совсем не в этом, отличие было в опытности. Когда они расстались, она была такой же наивной, неопытной, как и он. Во время занятий любовью она никогда не проявляла инициативы и не обнаруживала физической страсти. Оливия получала удовольствие от их близости, он достаточно хорошо знал ее, чтобы не сомневаться в этом. А ее возбуждение определял только по затвердевшим соскам и разгоряченному телу. И они всегда занимались любовью в буквальном смысле этого слова. Даже после пяти лет интимных отношений ее можно было бы назвать невинной. Женщина, с которой он только что занимался любовью, невинной не была. Он был напуган ее мгновенным необузданным возбуждением, тем, с какой готовностью она устремилась к нему навстречу, как изучала его тело, прижимая к нему ладони, как втягивала в себя его язык, стонала от желания и чуть ли не свалила его на траву. Когда он, раздевшись, ласкал ее, она тоже одаривала его умелыми ласками и сразу же, едва он погрузился в ее тело, обвилась вокруг него и получила физическое удовлетворение. Женщина, с которой он только что был близок, была не та Ливи, с которой они расстались, – это была Оливия, в которую превратилась Ливи через четырнадцать лет.

Лежа на траве, Маркус любовался розами и думал о том, кто привел эту уютно устроившуюся сейчас рядом с ним женщину от невинности к расцвету чувственности и страсти, чему он только что был свидетелем. «Кларенс, – пришел к выводу граф, – несомненно, Кларенс. Он достаточно красивый мужчина и всегда был другом Оливии, впрочем, и моим тоже». Это не означало, что Маркус хоть на мгновение заподозрил, что между его другом и женой что-то было до того, как он и Оливия стали жить врозь, но сейчас, Маркус не сомневался, – их многое связывало. Что-то внутри него сжалось от болезненного тупого отчаяния и вспыхнувшего гнева, гнева, не направленного ни на кого конкретно. Во всяком случае, не на Оливию – Клифтон по собственному опыту знал, что почти невозможно оставаться монахом на протяжении четырнадцати лет – и не на Кларенса, хотя, быть может, отчасти на него – о да, отчасти на него – и даже не на себя самого за то, что был первопричиной всего. Возможно, это был гнев на судьбу: за то, что позволила Софии заболеть именно тогда, когда девочка заболела, ни на день раньше, ни на день позже; за то, что сделала из Ливи женщину, которая уговорила его поехать на свадьбу одному, потому что ему очень хотелось повеселиться с друзьями, – поехать, хотя он в двадцать раз охотнее остался бы дома с женой и дочерью; за эту дурацкую вечеринку и его собственную слабохарактерность; за всю остальную цепь событий, приведших к краху их супружества к этому горько-сладостному моменту. Вероятно, они с Ливи слишком любили друг друга. Люби Марк ее меньше, вероятно, мог бы умолчать о своей неверности и наказать только себя одного. Люби Оливия его меньше, она, вероятно, могла бы в конце концов простить его. Люби он ее меньше, вероятно, заставил бы ее принять его обратно, и они могли бы заключить своеобразный союз. Люби она его меньше… Все это бессмысленные предположения, – оборвал себя граф. – Все обстоит так, как есть". Получив физическое удовлетворение, он был подавлен и расстроен причинами своего гнева.

Оливия уже проснулась: Маркус определил это по дыханию и слегка напрягшемуся телу и, закрыв глаза, загадал, что если она улыбнется, он откроет ей свою душу. После всех прошедших лет еще раз попросит простить его, хотя теперь прощать нужно было неизмеримо больше. Медленно сделав вдох, он открыл глаза и чуть отодвинулся, чтобы посмотреть ей в лицо. Взгляд Оливии ничего не выражал. Это была не отрешенность еще не полностью проснувшегося человека, а нарочитое безразличие – маска, каменная стена. На лице женщины не было даже намека на улыбку. До боли сжав зубы, Маркус вытащил руку у нее из-под головы, сел и, не снимая с нее своего сюртука, аккуратно одернул подол ее платья. Затем встал, надел сюртук, стряхнул с одежды траву и, обернувшись, взглянул вниз на жену. Та не пошевелилась, не изменила выражения лица и не произнесла ни слова.

– Все же, Оливия, ты моя жена. – Он с трудом узнал свой ледяной голос и, повернувшись, пошел по траве к калитке, отпер ее, вышел и плотно закрыл за собой.

Глава 8

Вечером на балу София открыла для себя, что все соседи отца с удовлетворением встретили известие о ее замужестве и были обрадованы, что она и ее будущий супруг решили венчаться в местной церкви.

– В этих краях, должно быть, лет двадцать не было такой пышной свадьбы, – сказал мистер Ормсби. – Наверное, последними из венчавшихся были ваши мама и папа, дорогая леди София. И нужно сказать, та свадьба была очень неплоха.

– Тогда тоже сияло солнце, – добавила миссис Ормсби, с улыбкой кивнув графу и графине, которые стояли рядом с дочерью, встречая гостей. – А жених с невестой были удивительно красивы.