Торопун-Карапун и тайны моего детства - Балл Георгий Александрович - Страница 4

Раньше, когда Валя только что приехал в колонию, наши ташинские задиры дразнили его. «Девочка Валя!», «Валя-Валентина!»

Но он оказался парнем настоящим: никогда и ни на что не жаловался; по своей охоте ходил пилить бревна для печки; когда погас свет, починил проводку.

Однажды Валя Шевчук показал нам свой альбом. Вернее, не весь альбом, а те листочки, где были нарисованы ташинцы. Ох и здорово получилось у него! Особенно Витька — ну прямо как живой! Только я, по-моему, не очень похоже вышел: нос коротенький, волосы взъерошенные, валенки драные. Нет, я все же не такой. Но я не обиделся на Валю. Ничуточки!

А как он пел! Они с Витей всегда запевали в два голоса, а уж потом остальные подхватывали. Я хорошо помню одну их песню:

начинал Валя тихо-тихо, как будто рассказывал.

Мы все замирали… И тут вступал Витя — голосом ровным, похожим на звук скрипки или еще на крик лесной птицы, пролетающей мимо:

И мы видели, мы ясно видели, что произошло там, за лесом, и еще за полями…

— «…Партизан лежит», — тихо вторил Валя.

А Витька уже дальше, дальше вел нас вглубь горестных и непоправимых событий:

Валя тихонько вторил:

— «Ветром шевелит».

И точно на нас дул этот ветер, что проносится над полями, где сражаются наши отцы. Так мы чувствовали, так понимали эту песню. А еще я гордился моим другом Витей.

С Витей мы были неразлучные друзья. И койки наши стояли рядом. Витя давно не получал никаких писем и ничего не знал об отце. Он вырос и еще больше похудел. Он редко смеялся и разговаривал негромко. Но ребята его слушались. И не только потому, что он был сильнее многих. У него характер был твердый, я так думаю. И потом, все любили, как он поет и как изображает оркестр.

Но Витька любил и почудить. Помню, отрывал у своего пальто пуговицы и бросал их в печку — посмотреть, загорятся ли. Многое из той жизни в Ташине забылось, а вот как Витька бросал пуговицы в огонь, хорошо помню.

Когда мы приходили с улицы, то снимали валенки и ставили рядом с печкой. Сушили. Но не очень близко, чтоб не попал уголек. И однажды, когда дрова уж прогорели, я показал Вите:

— Смотри! Вон там, видишь, черное болото. А на краю болота стоит маленький домик. В домике светится зеленый огонек. В домике все зеленое: зеленый стол, зеленая кровать, зеленая лампа…

— Как до войны, — вздохнул Витя.

— А знаешь, кто там живет? — шепотом спросил я.

— Нет, — тоже шепотом ответил Витя.

— Там живет Зеленый Кузнечик. И он пока спит.

— А что он будет делать, когда проснется? — спросил Витя.

ПИСЬМА

Витя спросил: «А что будет, когда проснется Зеленый Кузнечик?»

Но тут кто-то из ребят закричал, уж не помню кто:

— Витька, тебе письмо!

Витя вскочил с полена — он сидел около печки на полене, — и мы тоже все повскакали, закружились вокруг Вити:

— Смотри, «Полевая почта».

— От отца! От отца! — закричали с разных сторон.

И уж не помню, Витя ли читал или кто другой, только письмо это помню хорошо.

Витя наклеил красную звезду на бумагу. И мы все вместе написали Витиному папе ответ.

Письма… Письма… Я помню эти письма-треугольники с адресами «Полевая почта», они, как птицы с обожженными войной крыльями, летели к нам, ребятам, у которых не было радом отцов и матерей.

А мы в Ташине, в детской колонии, не забывали, что идет война, ни на минуту не забывали. И когда разговаривали, и когда смеялись, и когда рассказывали сказки (мы тогда много рассказывали сказок. Сядем около печки, рассказываем).

Теперь я знаю, что значит слово «уповать», это слово очень старое, можно сказать старинное, и значит оно — надеяться, не терять надежду. «Уповать на победу» — верить в победу. Ах, как нам хотелось скорее увидеть эту победу, чтоб скорее вернулись наши матери и отцы, чтоб не погибли они…

…Была поздняя ночь, а мы с Витей не могли заснуть. На койке у окна плакал Валя Шевчук. Он закрывал голову подушкой, но все равно мы слышали, как он плакал. И не спали. И не решались подойти к нему. Я сказал Вите:

— Давай подбросим в печку полешек.

Огонь разгорелся снова.

Желто-красное пламя. Пламя! Где-то там, за лесом, и еще за лесом, и за речкой, за палями, оно было страшное, оно было — война. Охваченные пламенем, кружились деревья, тянулись ветками к небу. А с неба падали черные бомбы, и дрожала земля, горела земля.

— Вроде заснул… — кивнул Витя на Валину кровать. И вдруг зашептал: — Проклятые фашисты! Проклятые фашисты!..

— Эх, пацанам трудно на фронт попасть!

И вот тогда, в тот поздний вечер, мы размечтались с Витей об удивительном человеке:

— …Он захочет и станет большой-большой — до неба…

— А захочет — станет маленький, меньше муравья, хоть куда пролезет! Малюсенький такой — не углядишь.

— И чтоб смелый, никого не боялся…

— Ну, это ясно!

— И сильный, как…

— Ага… как схватит рукой дом — поднимет, как дунет — все враги разлетятся. А смеяться начнет, так земля задрожит. Он смеяться любит…

— И чтоб добрый был…

— И чтоб белочек любил и этих… кошек или там… жуков малюсеньких.

— И чтоб никогда не умирал…

— Да. Никогда не умирал.

Мы этого очень хотели с Витей, и я спросил:

— А как ты, Витьк, думаешь: будут такие люди, а?

— Будут, конечно, только не скоро — лет через сто, а может, через тысячу…

— А вдруг мы его встретим пораньше, а?

Мы засмеялись, и Витя сказал:

— Ладно, закрывай печку, пошли спать.

Часть вторая

КАПИТАН ВЕДЕТ КОРАБЛЬ