Меч президента - Бунич Игорь Львович - Страница 67

Вернувшись к себе, Савостьянов обнаружил, что один из стоявших на его столе телефонов надрывается от звонков. Едва ли в Москве набралось бы два десятка человек, которые знали номер этого телефона, связывающий начальника управления Министерства безопасности Москвы с городской АТС. Все остальные обязаны были пользоваться средствами спецсвязи или через дежурного по управлению. Так что Савостьянов мог бы догадаться, кто ему звонит, даже не слушая голоса автомата, сообщающего помер телефона звонившего.

Он взял трубку и, как ожидал, услышал на том конце провода взволнованный голос Льва Пономарева — депутата от демократов, своего товарища по демократическому движению, которое группировалось в свое время вокруг Гавриила Попова — бывшего мэра Москвы.

— Женя, — спросил Пономарев. — Как дела?

— Неважно, — ответил Савостьянов.

— Ты знаешь, что Ачалов и Макашов уже раздают автоматы в Белом Доме?

По голосу было видно, что Пономарев изо всех сил старается выглядеть спокойным.

— В самом деле? — переспросил Савостьянов.

— Я тебе точно говорю, — закричал Пономарев. — Там уже все маршируют с оружием. Все: и баркашовцы, и казаки, и кто угодно.

— Интересно, — проговорил Савостьянов. — А откуда у них столько оружия?

— Ты меня спрашиваешь? — взорвался Пономарев. — Я тебя хотел об этом спросить. Вы что-нибудь думаете делать? Или будете отсиживаться, как обычно?

— Лева, — вздохнул Савостьянов. — Я тебе честно скажу, что макашовские автоматы — это последнее, что меня сейчас волнует. Все даже хуже, чем ты себе представляешь.

— А что такое? — голос у Пономарева дрогнул.

— Непобедимая и легендарная очень хочет сказать свое веское слово и не в нашу пользу, — ответил Савостьянов. — Ты меня извини. По телефону я не хочу обсуждать такие вещи. Да, и права не имею. Но могу тебе посоветовать уехать куда-нибудь из города. Во всяком случае — отослать семью куда-нибудь подальше. Ты меня понял? Все, извини, дела.

Савостьянов посмотрел на часы. Было 19 часов 25 минут. Он протянул руку к кнопке селектора и приказал подать машину к подъезду к восьми часам.

Генерал Грачев отличался от всех своих предшественников на посту министра обороны богатой мимикой своего лица. Все его великие предшественники — от маршала Ворошилова до маршала Устинова и маршала Язова — славились тем, что на их лицах ничего невозможно было прочесть, кроме надменного самодовольства. Генерал Грачев не прошел сталинско-брежневской номенклатурной закалки, когда народу требовалось глядеть на номенклатурное начальство не иначе, как на небожителей, а потому на лице министра обороны вечно мелькали то улыбки, то недовольные гримасы. Словом, настроение генерала было всегда написано на его лице. Новая элита только начинала формироваться, и ее повадки были много проще, чем у небожителей ушедшей эпохи, хотя и сохранилось врожденное для России презрительно-пренебрежительное отношение к собственному народу. Но тут уж было решительно ничего не поделать.

«Власть в России всегда была хорошей — ей с народом не везло», — заметил однажды один циничный историк и был, наверное, прав.

Ныне на лице генерала армии Грачева читалось глубокое раздумье в сочетании с недовольством. Генерал молчал. Молчал и сидящий против него генерал-полковник Громов, бывший начальник Грачева, а теперь его первый заместитель, один из немногих офицеров, которому Грачев еще мог доверять, правда, с некоторыми оговорками. То, что многие старшие офицеры морочили голову бедняге Руцкому, а потом с той же ретивостью докладывали об этом Грачеву, чтобы, не дай Бог, чего не подумали, было скорее не страшно, а противно. Любой из них мог, услышав какое-либо неосторожное слово от самого Грачева, немедленно доложить об этом и самому президенту, не забыв кое-что прибавить от себя. Доносительству учили семьдесят лет, и не счесть числа трагедий, обрушившихся на армию. Ныне трагедии превратились в фарс, еще более подогрев желание доносить друг на друга. Благо никого не арестовывают и не расстреливают. Совесть чиста, а сигнализировать нужно.

Грачев, вернувшись после прогулки с президентом, провел переговоры по шифро-спецсвязи с командующими округами и флотами, как на территории нынешней России, так и бывшего СССР. Не везде, конечно, но в большей части, так называемого, «ближнего зарубежья» удалось сохранить структуру единого армейского подчинения. Некоторые командующие вообще толком не понимали, что опять случилось в Москве. Какое назначение получил Ачалов? Некоторые полагали, что Ельцин снял с должности Грачева и назначил Ачалова. Правда, никто не запрашивал у Москвы разъяснении, считая, что центр их даст сам. Приходилось объяснять долго и противно, что происходит в столице. Командующие округами всегда входили в местные партийно-государственные элиты, будучи, как правило, членами бюро обкомов и депутатами Верховных Советов разных уровней. Как партия прикажет.

Ныне первые секретари обкомов перетекли в областные советы, сохранив на командующих, по большей части, былое влияние. И все они, а это уже было ясно, встали на дыбы, узнав об указе президента No 1400.

Некоторые командующие были вполне в курсе дела. Правда, никаких директив они от Ачалова не получали, видимо, потому что у того не было связи. Но были очень раздражены происходящим. Они советовали Грачеву занять позицию самого жесткого нейтралитета и ясно дать понять обеим враждующим сторонам, чтобы они оставили армию в покое и никак на нее не рассчитывали в надвигающихся событиях.

Честно говоря, Грачев именно так бы и поступил, если бы он всего пару часов назад не пообещал Ельцину полную поддержку Вооруженных сил. Во всяком случае, все командующие округами подтвердили, что даже не шелохнутся без приказа, подписанного Грачевым лично. По их настроению можно было понять, что они не шелохнутся, и получив подобный приказ. С одной стороны, это было вроде бы хорошо. Во всяком случае, все они точно также поступят и с приказами Ачалова, коль он найдет способ им этот приказ переслать. Это было хорошо, но этого было мало. Оставалось, как всегда, надеяться на Московский военный округ и на гарнизон столицы, во многие части которого уже были доставлены ачаловские приказы. Командиры звонили в Министерство обороны, требуя разъяснений.

«Без моего личного приказа, — кричал охрипшим голосом в трубку Грачев, — подтвержденного устно и письменно, не предпринимать никаких действий, даже если на вас будут падать бомбы!»

Коллегия Министерства, куда, помимо начальника Генерального штаба, заместителей министра обороны и нескольких высших офицеров аппарата Министерства входили и главкомы видов Вооруженных сил, выглядела так же мрачно и угрюмо, как в августе 1991 года, когда маршал Язов пытался воодушевить генералов призывами к спасению социализма и СССР. Даже еще хуже, поскольку августовские события были еще у всех свежи в памяти. Кроме того, хотя с той поры прошло не так уж много времени, армия деградировала с такой быстротой, что ее уже нельзя было сравнить даже с армией 1991 года.

Сформированная по архаичному принципу всеобщей воинской повинности, огромная до абсурда, она превратилась в уродливый срез всего российского общества, впавшего, по меткому выражению одной американской газеты, в «состояние социального озверения». Гигантская масса вооруженных людей, сведенных в роты, эскадрильи, дивизионы и эскадры, как и все население страны, боролась за собственное выживание, пройдя за три года по тернистому идеологическому пути «от третьего Рима до третьего мира». Дедовщина, ставшая бичом армии, порождала небывалое для русской и советской армии массовое дезертирство. Любой сбежавший из части солдат, будучи пойманным, ссылался на «дедовщину», независимо от того, имела она место в части или нет.

А официальная статистика — 4500 солдат и матросов, убитых в своих частях в течение еще незаконченного 1993 года — создавали для дезертирства крайне благожелательный фон в глазах набирающего силу общественного мнения.