Любовник богини - Арсеньева Елена - Страница 25

Магараджа укоризненно покачал головой.

– О мой дорогой, несравненный друг! – проворковал он. – Неужели вы забыли?.. Нет, я не корю вас, я завидую: молодость обильна впечатлениями, и новые естественным образом заслоняют старые. И все-таки… спросите у вашего русского друга, и он скажет, что оплошность, подобная вчерашней, не должна была остаться безнаказанной. По вине моего садовника едва не погибла одна из прекраснейших женщин, которую когда-либо зрели стены моего дворца, а посему…

– Несуразица какая! – вспылил Василий. – При чем тут ваш садовник?! Не он же, в конце концов, укусил Варень… я хотел сказать, мэм-сагиб… ну, словом, мисс Барбару. Поди, и раньше в ваш цветник заползали змеи – тут их вообще хоть пруд пруди, разве убережешься?!

Широкая улыбка магараджи стала еще шире и как бы даже превзошла пределы, отпущенные природою.

– Он мой слуга, – произнес магараджа медовым голосом, в котором, впрочем, ощущалась изрядная примесь меди. – Я его хозяин. И я волен в его жизни и смерти. К тому же…

Василий прикусил язык. Эта речь была ему понятна. Он тоже был хозяином, тоже был волен в жизни и смерти своих рабов. Конечно, он их не убивал, нет, не убивал, но насчет изрядной порки ни у кого позволения не спрашивал. Так что зря он всей тяжестью своего негодования навалился на этого коротышку с кольцом в носу. Невежа, ну невежа, истинный русский медведище! И магараджа ничего не обязан ему объяснять. Однако же объясняет…

– А главное, – продолжил магараджа, – о примерном наказании для этой твари меня просила мэм-сагиб Барбара.

Потом, уже гораздо позднее, когда Василий вспоминал этот безумный день, он понимал, что зрелище, предъявленное ему и Реджинальду, было одним из самых страшных, виденных им за всю жизнь.

Привели слона, а к его задней ноге привязали длинной веревкой ногу жертвы. Как ни тошно было Василию глядеть, он все-таки всматривался в казнимого, отчаянно боясь увидеть знакомые черты, узнать того красивого высокого индуса, который таким чудесным образом спас Варе… ну, эту… Было бы ужасно, если бы именно он был обречен на смерть, и за что? За спасение человеческой жизни! А за что казнили садовника? Индусы жестоки, как и все восточные люди, для них жизнь человеческая – даже не копейка, а ломаный грош, однако ни в чем не виноватого, в сущности, человека убивали по просьбе женщины – красивой, прелестной женщины! Вот что не укладывалось в голове Василия, вот что добавляло ужаса картине, которая и без того была страшной, отвратительной…

Садовник был связан и лежал недвижимо, издавая короткие, едва слышные стоны. Наверное, он был не в себе, потому что не кричал, не молил о пощаде. А может быть, заранее знал, что это напрасно.

Тем временем махут – погонщик слона – понукнул громадное животное двигаться, и тот сделал первый, очень медленный шаг: слоны ведь вообще весьма степенны.

Да, все делалось крайне медленно. Слон шел и шел. Поначалу казнимый не испытывал резких толчков и тащился по земле на спине, раздирая ее в клочья. Теперь он начал стонать громче.

Постепенно махут ускорял ход слона, и тогда, похоже, жертва начала испытывать ужаснейшие толчки, потому что слон раскачивается при ходьбе, а сила его невообразима.

Несчастный кричал, кричал… и вдруг умолк. Потом оказалось, что от удара о землю ему оторвало нижнюю челюсть.

Садовника швыряло из стороны в сторону так, что к завершению казни его мясо и кости превратились в сплошное бесформенное месиво, которое бросили на съедение воронам – ведь вороны, как и совы, птицы Кали.

А Василий подумал, что эта казнь способна порадовать самое свирепое воображение. Как жаль, что проклятущая мэм-сагиб не зрела ее! Вот уж потешилась бы, вот порадовалась! А может быть, содрогнулась бы даже ее закоренелая в жестокости душа. Глядишь, зареклась бы лютовать!

Хотя едва ли. Таких небось ничем не проймешь. Недаром Василий невзлюбил ее сразу, еще не видя. Ему только невыносимо было вспоминать, как взывал к небесам, моля оставить ее в живых, как прижимал ее к себе, – и сердце разрывалось от боли. Пожалуй, камень королевской кобры сыграл очень малую роль в исцелении дочери Бушуева (Василию теперь даже имени ее называть не хотелось!). Небось такую змеищу-то не всякий яд возьмет. Та кобра, затаившаяся среди роз, небось сама отравилась и сдохла, цапнув лилейную ручку этой гадины!

Василий покосился на Реджинальда. Его приятель был бледен, однако весьма оживленно болтал о чем-то с любезным хозяином.

Верно, у англичан нервы крепче, а может быть, Реджинальд уже столько навидался тут всякого, что кожа у него сделалась крепкой, будто слоновья. Правда что, Реджинальд ведь сам рассказывал: взбунтовался у них какой-то полк сипаев,[20] так они половину мятежников перестреляли, половину порубили, а зачинщиков привязывали к жерлам заряженных пушек и давали залпы… Пожалуй, его не проймешь зрелищем казни какого-то садовника, вдобавок шудры.

И… и он, кажется, вовсе спятил! Просит магараджу, чтобы тот через свою супругу передал «очаровательной мисс Барбаре» пожелания скорейшего выздоровления: ведь завтра чуть свет предстоит возвращение в Беназир.

Пожелания скорейшего выздоровления! Очаровательной мисс!.. Да чтоб вас черти-дьяволы побрали!

– Полагаю, леди Агата была бы в восторге от изысканного зрелища, которым нас нынче попотчевали вместо обеда, – со всем возможным ехидством прошипел Василий, улучив минутку, когда магараджа отвлекся от гостей.

– При чем здесь леди Агата? – насторожился Реджинальд.

– При том! – не сдерживаясь более, рявкнул Василий. – При том, что ей очень понравилась бы трепетная забота о самой кровожадной и жестокосердной из всех женщин в мире. Да я видеть ее не могу больше, эту дикарку, а ты слюни распустил. Таких в клетке надо держать, не подпуская к людям!

Реджинальд бурно, мгновенно покраснел.

– Ты, верно, спятил! – проскрежетал он сквозь зубы. – На тебе на самом лица не было после этого случая в саду, а ведь мисс Барбара едва не погибла! Садовник обязан был оградить розу роз веревкой из конского волоса – тогда никакая змея туда бы не заползла. Он этого не сделал – и получил свое, только и всего.

– Знаешь что, – тихо сказал Василий, чувствуя, как кровь отливает от его сердца, – удивительно, что магараджа не велел привести еще одного слона – для меня.

– Для тебя?! – Бледно-голубые глаза Реджинальда от изумления едва не вывернулись из орбит. – Но почему?!

– Потому что, когда твоя мисс Барбара умирала, я ничего не мог сделать для ее спасения. Значит, я тоже виновен в ее страданиях, и еще больше, чем этот бедолага, кашу из которого клюют сейчас хищные птицы. Значит, меня тоже следовало прикончить!

– Успокойся, Бэзил, – ласково сказал Реджинальд, у которого уже восстановился прежний цвет лица, а глаза вернулись в орбиты. – Ты переволновался, ты бредишь. Pазумеется, мисс Барбаре никогда бы не пришло такое в голову. Она ведь не только очень красива и очень богата, но весьма разумна, хотя и несколько эксцентрична, пожалуй.

– Красива и богата… – повторил Василий, задумчиво вглядываясь в своего друга. – Богата, что да, то да. Так вот в чем дело! Неужели ты… да нет, не может быть!

– А что в этом такого? – пробурчал, отводя глаза, Реджинальд, чья физиономия вновь приняла какой-то свежеотваренный вид. – Я полагаю себя недурной партией для дочери торговца!

– Но как же твоя нареченная невеста?

– О господи! – взорвался Реджинальд. – Ну как ты не поймешь, Бэзил?! Мне нечего предложить Агате, кроме вечной верности, а что в этом толку? Храня свой обет, она живет, словно Христова невеста в монастыре, без всякой надежды на счастье. Eсли бы не наши дурацкие клятвы, которыми мы себя так необдуманно связали еще в юности, Агата, пожалуй, уже давно нашла бы себе мужа: богатого, знатного, может быть, даже любящего. С ее-то красотой и родовитостью… – Он безнадежно махнул рукой. – Нет, Бэзил. Леди Агата для меня слишком хороша. Я решил вернуть ей слово. Как только окажемся в Беназире, отправлю письмо, а потом…