Подлодка [Лодка] - Буххайм Лотар-Гюнтер - Страница 57

На посту управления влажность увеличивается. Незаметно все покрывается влажной пленкой. Трап становится мокрым и холодным на ощупь.

Я не могу дольше оставаться на мостике без дождевика и зюйдвестки. Спустившись вниз, первым делом я смотрю на барограф. Его игла начертила нисходящую лесенку. Как будто смотришь сбоку на каскад в разрезе. Линия ненастной погоды опускается с такой настойчивостью, что скоро она коснется края бумаги.

Замечательный прибор — барограф. С его помощью погода берет в руки перо, чтобы оставить росчерк своего автографа на барабане, медленно вращающемся вокруг вертикальной оси. Линия, прочерченная на нем, тем не менее периодически нарушается резкими скачками пиков.

Не в силах понять значение этих всплесков, я обращаюсь за разъяснениями к штурману.

— Это хроника наших ежедневных учебных погружений — барограф отмечает не только изменение атмосферного давления снаружи, но и, само собой, его перепады внутри лодки. Пики — это избыточное давление внутри корпуса.

Заметно, что погодя сильно беспокоит командира.

— Такие циклоны иногда делают по сто-двести узлов в час, а это приводит к колебаниям в атмосфере и столкновению субтропических и полярных воздушных масс, — объясняет он. — Это порождает сильные завихрения — ветер прямо как с цепи срывается.

— Угощайтесь, пока предлагают, — говорит мне шеф, ехидно улыбаясь.

Старик склоняется над картой, штурман заглядывает ему через плечо.

— Эти североамериканские штормовые фронты шутить не любят. За отступающей зоной низкого давления следует холодный воздух. С ним может прийти шквалистый ветер и, если повезет, видимость может улучшиться. Конечно же, мы можем податься дальше к северу, но тогда мы еще больше углубимся в центр шквала. Увернуться на юг, мы, к сожалению, не можем по тактическим соображениям. Что ж, Крихбаум, у нас нет выбора, кроме как помолиться Богу и двигать напрямую, прямо посередине. Очень плохо, что у нас по левому борту — затишье.

— Похоже, нам предстоит принять участие в настоящем родео, — глухо отвечает штурман.

Несколько свободных от вахты матросов, вооружившись тонкими линями, найтовят [55] ящики с провиантом. Больше делать нечего, никаких приготовлений, которые увидишь на надводном корабле в преддверии шторма. Старик может позволить себе расслабиться, уперев свои большие руки в бедра.

За обедом нам пришлось поставить на стол ограждение, хотя оно не сильно помогло, и нам требуется приложить максимум сноровки, чтобы не дать супнице опрокинуться.

Внезапно, как бы ненароком, шеф обращается ко второму инженеру:

— Что это у вас на ресницах и бровях? Вам стоило бы показаться доктору.

Как только оба вахтенных офицера и второй инженер уходят, он произносит — опять как бы невзначай:

— Вши.

— Что?.. не может быть! — опешивает Старик.

— Очень даже может, у второго инженера на бровях и у основания ресниц.

— Вы шутите!

— Нисколько. Уж если они там начали плодиться, значит, дело зашло и впрямь далеко.

Старик с шумом втягивает носом воздух и, наморщив лоб и открыв рот, растерянно смотрит на шефа.

— Учитывая, какое уважение внушают мне ваши познания, значит ли это, что ваш наследник…?

— Т-с-с — не будем делать преждевременных выводов!

Шеф злорадно усмехается. Командир так энергично мотает головой, как будто проверяет свой вестибулярный аппарат. Наконец он произносит:

— Второй инженер только что вырос в моих глазах. Любопытно, чего еще можно от него ожидать.

Теперь наступает очередь шефа открыть от изумления рот.

Лодка постепенно затихает. Можно расслышать гудение вентиляторов. Лишь когда на несколько секунд открывается люк, ведущий в носовой отсек, доносятся обрывки песен и гомон многих голосов. Я встаю и иду вперед.

— Сегодня в цехе предстоит знатная гулянка, — с одобрением кивает головой штурман, когда я прохожу через каюту унтер-офицеров.

В носовом отсеке темень еще больше, чем обычно.

— Что тут происходит?

— Празднуем и гуляем! — кричит мне в ответ хор голосов.

Свободные от вахты матросы сидят на плитах пола, поджав под себя ноги на манер портных. Все это напоминает переиначенную сцену с разбойниками из «Кармен», только вместо замысловатых рваных одеяний они одеты в промасленные матросские куртки и тельняшки, которые извлечены на свет божий непонятно из какой кучи старого тряпья.

Внезапно лодка резко кренится. Кожаные куртки и плащи отделяются от стены. Нам приходится изо всех сил держаться за веревочные ограждения коек. В глубине отсека звучит крепкая ругань. Промеж голов и качающихся гамаков я вглядываюсь в темноту. Там кто-то отплясывает почти абсолютно голый.

— Салага с мостика! Он старается держать свое драгоценное тело в форме, — получаю я разъяснение от Маленького Бенджамина. — Постоянно этим занимается. Он безумно обожает себя.

С коек, расположенных впереди, и из одного гамака доносится траурное пение. Крошка Бенджамин извлек на свет божий свою губную гармошку, торжественно прочистил ее, постучав по руке, пару раз провел туда-сюда по сжатым губам, держа в согнутой ладони, и наконец выдает мелодию, к которой добавляет немного тремоло, сопровождая ее негромкими быстрыми хлопками свободной рукой. Хаген подвывает в такт. Один за другим присоединяются и другие матросы. Бокштигель запевает:

Она села на поезд в Гамбург,

И настроение у нее было — хуже некуда.

Она вышла на станции Фленсбург

И улеглась на рельсы.

Машинист увидел девушку и

Схватился за тормоз.

Но, увы, поезд продолжал неумолимо двигаться,

И голова покатилась по песку.

— Проклятие, уже без десяти минут! — внезапно объявляет Факлер. — Что за собачья жизнь! Только присядешь, и уже снова пора бежать. Черт!

Продолжая ругаться, он покидает хор.

Швалле тоже поднимается на ноги, тщательно затягивает свой ремень и исчезает за дверью, бросив на прощание:

— Пора на работу!

— Да брось ты ее, любовь моя! — орет вдогонку Бокштигель.

Шеф все еще сидит в кают-компании. Он выжидающе смотрит на меня и задает вопрос:

— Что делает стекольщик, если у него нет стакана?

Мой озадаченный взгляд не смиряет его. Никакого снисхождения к недогадливым.

— Он пьет из бутылки.

Я устало пропускаю его остроту мимо ушей.

С поста управления долетает шум воды, ливнем обрушивающейся сверху через люк. Временами где-то заносится гигантский кулак, который с размаху бьет по корпусу лодки. Раздается такой грохот, что я подскакиваю на месте. Командир ухмыляется:

— Это морские слоны пробуют выплеснуть свою сперму на лодку.

Раздается еще один глухой удар. Шеф встает, аккуратно надевает подтяжки, потом сдвигает одну из пайол палубы и подзывает меня:

— Вон один из них!

Я просовываю голову в отверстие и в свете фонарика вижу небольшую тележку, стоящую на двух направляющих рельсах. На ней, согнувшись в три погибели, лежит человек.

— Он проверяет концентрацию кислоты в аккумуляторах.

— При таком волнении на море — самая приятная работа!

— Это Вы верно подметили.

Я принимаюсь за книгу, но вскоре чувствую, что слишком утомлен и разбит, чтобы сконцентрироваться на ней должным образом. Единственное, что мне остается, это как завзятому алкоголику, забыв о том удушливом мире потенциальных мертвецов, в котором я сейчас нахожусь, предаться мечтам о выпивке. Пиво Beck — пльзеньский Urquell — отменный мюнхенский Lowenbrau — Martell — замечательный трехлетний Hennessy!

Вдруг я замечаю, что шеф пристально смотрит на меня. Он хохочет:

— Отрешенный — вот самое подходящее слово. Наш отрешенный корабельный поэт.

При этих словах я поворачиваюсь к нему, оскаливаю зубы и рычу, как дикий зверь. Моя выходка забавляет шефа. Он еще долго ухмыляется после нее.