Заклятие - Буало-Нарсежак Пьер Том - Страница 5

— Ронга — дочь вождя, — шепнула она. — Не следует заблуждаться на ее счет. Из нас двоих более черная я. Вы никогда не бывали в Африке?

— Никогда.

— Жаль! Только там и дышишь свободно!

Мы спустились вниз, и Мириам предложила мне пройти в гостиную, как она ее называла. Это была огромная комната, где царствовал поначалу шокировавший меня беспорядок. Повсюду полотна: на стульях, столах, вдоль стен. По всему полу — пятна, валялись палитры, тоже выпачканные краской. Между окнами стоял мольберт. На нем восхитительный набросок — поясной портрет негритянки со смело обнаженной грудью, откровенно чувственным лицом, лоснящимся в лучах солнца.

— Это Ронга, — пояснила Мириам. — Она мне позирует. Естественно, я не стремлюсь к сходству, но когда рисую, всегда предаюсь воспоминаниям… И переношусь туда.

Она прикрыла глаза, и ее узкая голова на долю секунды стала похожа на голову дикой кошки. Я не уставал за ней наблюдать.

— Садитесь, — предложила она.

Затем, обнаружив, что все стулья завалены ее работами, смела их тыльной стороной руки, освободила стол и позвала Ронгу.

— Я совсем не разбираюсь в живописи, — сказал я, — но мне кажется, что у вас действительно талант.

Я принялся перебирать картины, Мириам же не спускала с меня глаз, держа чашку в руке, и слегка дула на слишком горячий кофе. На полотнах мелькали экзотические деревья, цветы, которые росли в том краю, океан, такой, каким его можно увидеть только там. Краски были яркими, сочными, преобладала охра всех тонов.

— Нравится?

Я склонил голову, не зная, по правде, что ответить. Я слишком привык к изменчивым оттенкам здешнего пейзажа из грязи и травы. Но сила, которой веяло от этих полотен, пробуждала во мне потребность в солнце и тепле.

— Могу я осмелиться… — начал я.

— Что ж, дерзайте!

— …попросить вас подарить мне одну.

— Выбирайте… то, что вам понравится.

Я не узнавал себя, и у меня сложилось впечатление, что она ответила слишком быстро, с радостной поспешностью. Пойманный на слове, я все же не решался. Я остановил свой выбор на картине в простой рамке темного цвета.

— Вот эту.

Представьте себе холм, который вертикально, как пирожное, разрезали. Наверху, на самом краю, растут несколько деревьев ярко-зеленого цвета, затем темно-коричневая полоска земли, а под ней красноватая скала. В самом низу поржавевшие рельсы, опрокинутые вагонетки, какой-то железный лом. Карьер. Рисунок, выполненный на скорую руку, был пронизан первобытной суровостью, от которой-то и веяло вдохновением. Я поднял картину на вытянутой руке и обернулся. Ронга удалялась почти на цыпочках. Что касается Мириам, то она поставила чашку и нервно потирала руки; теперь улыбка сошла с ее губ.

— Нет, — прошептала она. — Только не эту. Кровь прилила к моему лицу; униженный, я чуть не предложил ей заплатить. Мириам очень мягко взяла у меня из рук картину, поставила на пол лицом к стене.

— Мне следовало ее уничтожить, — пояснила она. — Она навевает плохие воспоминания… Смотрите… Эта получше… французский период — что надо, по-моему.

Это был ее автопортрет, где она сидела в шезлонге, уронив на колени книгу. Через невидимую листву медными каплями шел солнечный дождь. Я был удручен — картина не вызывала отклика в моей душе. Тем не менее я поблагодарил Мириам и, чтобы скрыть свое смущение, напомнил ей, что тороплюсь, что меня ждет нелегкий день, допил кофе. Мы перекинулись парой слов о трудностях моей профессии, она проводила меня до машины, и я дал ей лекарства для Ньете. Она беззаботно сунула их в карман халатика. Мне пришлось ей напомнить, что не следует легкомысленно относиться к недугу гепарда.

— А вы для чего? — спросила она.

— Да, но меня ждут и другие пациенты.

Мы пожали друг другу руки, и я отправился в путь. Гуа! У меня и в мыслях не было о нем забывать, и я ехал как мог быстро, счет шел уже на минуты. Если придется остаться на острове, мои клиенты станут звонить домой — вот уже пару недель, как поставили телефон, — что встревожит донельзя Элиан. По мере того как я удалялся от Мириам, я возвращался, в некотором роде, в свою шкуру. Не стану утверждать, что чересчур себя осуждал, но и не привык особенно щадить, что свойственно, полагаю, всем стеснительным людям. Упрекнуть мне себя было не в чем, по крайней мере, пока. Но я был не в силах отрицать притягательность этой женщины, во всяком случае, так она действовала на меня. Мириам пробудила во мне другого, неведомого мне человека. И этот незнакомец мне не нравился. Я бросил взгляд на портрет Мириам, лежащий на сиденье. Что мне с ним делать? Мириам в моем доме? Нет, это невозможно.

Я добрался до Гуа. Взгляд на часы… Начинался прилив, но ветра не было. У меня еще добрых четверть часа. Я выехал на дорогу и был очень рад, что еду домой. Там мой берег и мой дом. В радужном пространстве как бы повисли бледные очертания ферм, темные точки пасущихся коров. Тогда, на полдороге, на этой узкой полоске земли, о которую уже с обеих сторон бились волны, я остановился и вышел из машины. Меня поглотила тишина, тишина безбрежного пространства, разносимого ветрами. Я схватил картину, приблизился к первым, еще бесшумно набегающим волнам, скользившим по песку, и изо всех сил забросил ее подальше. Она полетела, как палитра, ребром вошла в воду, выскочила обратно и поплыла, безвозвратно утерянная. Это было странное зрелище. Я знал, что имею право, свои причины так поступить, и продолжил путь, не оборачиваясь. Вода уже подступила к дороге, когда я выехал на подъем, ведущий к берегу, но у меня не было страха. Напротив, хорошо, что море смыкалось за мной, стирая мои следы. Я не ездил в Шезский лес. И не вернусь туда. Я нелепо выглядел, запутавшись в прописных истинах, но меня, однако, это даже забавляло. У меня вновь чиста совесть, и снова — возможно, это вызовет улыбку — воцарился покой в моей душе, уподобившейся водной глади прудов на болотах, в которых отражается небо. Я что-то насвистывал, пересекая сад. Подбежал Том, крупный спаниель бретонской породы с глазами ребенка, обожающего тебя всем сердцем и ужасно боящегося потерять, когда за тобой закрывается калитка. Он бросился на меня, охрипнув от счастья, но тотчас отступил, сгорбился, присел на задние лапы и поджал хвост.

— Ну, дурень, что с тобой?

Но он попятился, испуганно зарычав. Я вдруг понял. Гепард! Я прикоснулся к гепарду, от меня исходил его запах. Напрасно я туда ездил. Рассердившись, я прогнал Тома, он, заскулив, убежал, а я устремился в свой кабинет. Не долго думая, сменил одежду, протер руки спиртом; нужно было изгнать этот запах, не место ему здесь, так же как не место здесь портрету Мириам. Том оказался невольным свидетелем, и я чувствовал себя перед ним виноватым. Он не признал меня. Провоняв спиртом, я открыл окно. По мере того как светало, остров на горизонте обретал очертания и, казалось, приближался.

В тот день мне не удалось полностью уйти в работу. Чем рассеяннее я становился, тем меньше было толку, а уж этого я не мог себе простить. Во мне зрели пока еще очень смутные решения. Нет, это не намек на подсознание и на все, с ним связанное. Я много размышлял над этим феноменом. Он слишком сложен, и медицина пока не в силах его объяснить. Например, днем в какой-то момент у меня внезапно возникла потребность поговорить с Виалем. Желание оказалось столь сильным, что я чуть все не бросил и не отправился в Сабль. К шести часам, изнемогая, я позвонил Элиан, чтобы предупредить, что вернусь поздно. Мне оставалось посетить одну ферму, и я перенес эту повинность на следующий день. Из своей машины я выжал на дороге максимум. Но с этого момента излагаю только факты, в комментариях они не нуждаются.

Виаль пил виски в баре гостиницы. На нем были фланелевые брюки, пуловер, и этого оказалось достаточно, чтобы я почувствовал себя с ним на равных. Он не удивился, увидев меня, и заказал еще виски, невзирая на мой протест.

— Ну, видели зверя? Как он?

— Ничего страшного. Печень пошаливает, и, возможно, нервы чуть сдали. Виаль сидел, положив ногу на стул и заложив руки за голову.