Король-олень - Брэдли Мэрион Зиммер - Страница 44

— Думаю, эта подвязка сгодится лошади вместо недоуздка, — заметил Уриенс.

Акколон покачал головой.

— Отнюдь. Я видел вдову Лота — она до сих пор красива. Конечно, она не девочка — но кажется, это лишь придает ей красоты. Меня другое удивляет: что такая женщина могла найти в зеленом юнце? Ламораку едва сравнялось двадцать.

— А что юнец мог найти в даме почтенных лет? — не унимался Аваллох.

— Возможно, — рассмеялся Уриенс, — дама весьма сведуща в постельных забавах. Конечно, в том можно усомниться — ведь она была замужем за стариком Лотом. Но наверняка у нее были и другие учителя…

Мелайна покраснела.

— Пожалуйста, перестаньте! Разве такие разговоры уместны среди христиан?

— Были бы они неуместны, невестушка, с чего бы твоя талия так раздалась? — поинтересовался Уриенс.

— Я — замужняя женщина, — отозвалась пунцовая от смущения Мелайна.

— Если быть христианином — означает стыдиться говорить о том, чего никто не стыдится делать, то упаси меня Владычица когда-либо назваться христианкой! — отрезала Моргейна.

— Однако, — подал голос Аваллох, — это все-таки нехорошо: сидеть за трапезой и рассказывать непристойные истории о родственнице леди Моргейны.

— У королевы Моргаузы нет мужа, которого эта история могла бы оскорбить, — сказал Акколон. — Она — взрослая женщина и сама себе госпожа. Несомненно, ее сыновья только рады тому, что она завела себе любовника, но не торопится выходить за него замуж. Разве она, кроме всего прочего, не является герцогиней Корнуольской?

— Нет, — отозвалась Моргейна. — После того, как Пендрагон казнил Горлойса за измену, герцогиней Корнуолльской стала Игрейна. У Горлойса не было сыновей, а поскольку Утер отдал Тинтагель Игрейне в качестве свадебного дара, полагаю, теперь он принадлежит мне.

И внезапно Моргейне до боли захотелось увидеть тот полузабытый край, черный силуэт замка и скал на фоне неба, крутые склоны потаенных долин, захотелось услышать шум морского прибоя у подножия замка… «Тинтагель! Мой дом! Я не могу вернуться на Авалон — но я не бездомна… Корнуолл принадлежит мне».

— Полагаю, моя дорогая, — сказал Уриенс, — по римским законам я, как твой муж, являюсь герцогом Корнуольским.

Моргейну захлестнула вспышка ярости.

«Только через мой труп! — подумала она. — Уриенсу ведь нет никакого дела до Корнуолла — он только хочет, чтобы Тинтагель, как и я сама, сделался его собственностью! А может, я отправлюсь туда, поселюсь там одна, как Моргауза в Лотиане, и буду сама себе хозяйка — и никто не будет мною командовать…» В памяти ее всплыла картинка: покои королевы в Тинтагеле, и она сама, совсем еще малышка, сидит на полу и играется старым веретеном… «Если Уриенс посмеет заявить свои права хоть на акр корнуольской земли, я подарю ему шесть футов — и он ею подавится!»

— А теперь расскажите мне здешние новости, — сказал Акколон. — Весна выдалась поздняя — я видел пахарей в полях.

— Но вспашка почти закончена, — сказала Мелайна, — и в воскресенье люди будут благословлять поля…

— И выбирать Весеннюю Деву, — подал голос Увейн. — Я был в деревне и видел, как они отбирают самых красивых девушек… Тебя ведь здесь не было в прошлом году, матушка, — обратился он к Моргейне. — Они выбирают самую красивую девушку и называют ее Весенней Девой, и она идет с процессией по полям, когда священник их благословляет… а танцоры пляшут вокруг полей… и несут соломенную фигурку из соломы прошлого урожая. Отцу Эйану это не нравится, хоть я и не понимаю, почему — это ведь так красиво…

Священник кашлянул и сказал, словно бы сам себе:

— Благословения церкви вполне довольно. Если слово Божье позволяет полям цвести и зеленеть — чего же еще нам нужно? Соломенное чучело, которое они носят, — это память о тех скверных временах, когда людей и животных сжигали заживо, чтоб их жизнь дала полям плодородие, а Весенняя Дева — воспоминание о… — нет, я лучше не буду при детях рассказывать о столь нечестивом языческом обычае!

— Были времена, — сказал Акколон, обращаясь к Моргейне, — когда Весенней Девой — равно как и Хозяйкой урожая — была королева этой земли, и это она совершала обряд на полях, чтобы принести им жизнь и плодородие.

Моргейна увидела на его руках бледные синие силуэты змей Авалона.

Мелайна перекрестилась и чопорно произнесла:

— Слава Богу, что мы живем среди цивилизованных людей!

— Я сомневаюсь, чтобы тебе предложили исполнять этот обряд, госпожа моя невестка, — заметил Акколон.

— Нет, — заявил Увейн, бестактный, как всякий мальчишка, — она не настолько красивая. А вот наша матушка — красивая. Правда, Акколон?

— Я рад, что ты считаешь мою королеву красивой, — поспешно вмешался Уриенс, — но что прошло, то прошло. Мы не будем сжигать в полях кошек и овец и не будем убивать королевского козла отпущения, чтобы разбрызгать его кровь по полю. И мы больше не нуждаемся в том, чтобы королева благословляла поля подобным образом.

«Нет, — подумала Моргейна. — Теперь все сделалось бесплодным. Теперь вокруг одни лишь священники с крестами, запрещающие жечь костры плодородия. Это просто чудо, что Владычица до сих пор не разгневалась на то, что ее лишили должного почета, и не наслала на поля болезни…»

Вскоре домашние отправились отдыхать. Моргейна последней встала из-за стола и отправилась проверить, все ли двери заперты. А затем, прихватив маленькую лампу, она пошла посмотреть, постелили ли Акколону — комнату, что прежде принадлежала ему, теперь занимал Увейн со своими сводными братьями.

— Тебе ничего не нужно?

— Ничего, — отозвался Акколон. — Разве что даму, которая украсила бы собою мои покои. Мой отец — счастливый человек, леди. И ты заслужила того, чтобы стать женой короля, а не младшего сына короля.

— Неужели ты никогда не перестанешь упрекать меня?! — взорвалась Моргейна. — Я же тебе сказала: у меня не было выбора!

— Но ты дала слово мне!

Кровь отхлынула от лица Моргейны. Она сжала губы.

— Сделанного не воротишь, Акколон.

Она взяла лампу и повернулась, собираясь уходить. Акколон произнес ей вдогонку — почти угрожающе:

— Я не считаю, что между нами все кончено, леди!

Моргейна не ответила. Она поспешно прошла по коридору в покои, которые делила с Уриенсом. Там ее ждала одна из дам, чтоб помочь ей снять платье, но Моргейна отослала ее. Уриенс уселся на край кровати и простонал:

— Даже эти туфли слишком жесткие для меня! Ох, до чего же приятно отправится на отдых!

— Значит, тебе нужно хорошенько отдохнуть, мой лорд.

— Нет, — отозвался он, — завтра нужно благословлять поля… Возможно, нам следует радоваться, что мы живем в цивилизованной стране и королю с королевой больше не нужно при всех возлежать друг с другом, дабы призвать на поля благословение. Но может быть, дорогая моя леди, в канун праздника мы устроим свое собственное благословение — здесь, в наших покоях? Что ты на это скажешь?

Моргейна вздохнула. Все это время она с величайшей щепетильностью заботилась о гордости своего стареющего мужа; он пользовался ее телом нечасто и довольно неуклюже, но Моргейна никогда не давала ему понять, что его мужские способности далеки от совершенства. Но Акколон пробудил в ней и без того отдававшую болью память о годах, проведенных на Авалоне — факелы, движущиеся к вершине холма, костры Белтайна и девы, ожидающие на вспаханных полях… И вот сегодня она услышала, как какой-то жалкий священник насмехается над тем, что было для нее величайшей святыней. А теперь даже Уриенс обратил все это в насмешку.

— Я бы сказала, что лучше уж никакого благословения, чем то, которое можем дать мы с тобой. Я стара и бесплодна, да и ты уже не тот король, который может дать полям жизненную силу!

Уриенс удивленно уставился на жену. За весь год, который они прожили вместе, Моргейна не сказала ему ни единого резкого слова. И теперь он был так потрясен, что даже не подумал одернуть ее.

— Конечно, ты права, — тихо сказал он. — Ну, что ж, значит, оставим это молодым. Ложись спать, Моргейна.