Шерли - Бронте Шарлотта - Страница 91

— Да, когда читаешь, словно уносишься далеко-далеко от Англии, правда? Словно ты в самом деле в Италии, где все другое, даже небо — синее южное небо, которое описывают путешественники.

— Тебе это нравится, Роза?

— После таких книг, мисс Хелстоун, очень хочется самой отправиться в далекое путешествие.

— Когда вырастешь, может быть, твое желание и сбудется.

— Если само не сбудется, я все равно что-нибудь придумаю. Не вечно же мне сидеть в Брайерфилде. Земля не так уж велика по сравнению с целой вселенной, и мне хочется хотя бы посмотреть, как выглядит наша круглая планета.

— Что же ты хочешь посмотреть?

— Сначала объехать наше полушарие, потом другое. Я решила, что моя жизнь будет настоящей жизнью; я не стану сидеть, цепенея от черной тоски, словно крыса под могильной плитой, или медленно умирать, как вы в своем доме в Брайерфилде.

— Как я? Что это значит, дитя мое?

— Разве не все равно, умирать от скуки или вечно сидеть взаперти в этом доме рядом с кладбищем? Когда я иду мимо, он всегда напоминает мне склеп с окошками. На пороге ни души, за стеной ни звука, и кажется даже, что у вас и дым-то никогда не идет из трубы! Что вы там делаете?

— Я читаю, шью, занимаюсь…

— Вы счастливы?

— А разве я буду счастливее, странствуя в чужих краях, как мечтаешь ты?

— Гораздо счастливее, даже если придется только странствовать и ничего больше. Правда, я хочу это делать с какой-нибудь целью, но даже если вы будете просто всегда в пути, как заколдованная принцесса из волшебной сказки, вы будете счастливее, чем сейчас. Вы увидите столько холмов, лесов и ручьев, и все будут разные, и все будет меняться на глазах под облачным небом или под ярким солнцем, в дождь или в ясную погоду, ночью или при свете дня. А у вас в доме ничто не меняется: та же известка на потолке, те же обои на стенах, те же занавески, кресла, ковры — все то же самое.

— Разве для счастья необходимы перемены?

— Да.

— Может быть, перемены и означают счастье?

— Не знаю, но чувствую, что и унылое однообразие и смерть — это почти одно и то же.

Тут в разговор вмешалась Джесси.

— Ну, разве моя сестрица не сумасшедшая? — спросила она.

— Боюсь, Роза, — продолжала Каролина, — что бродячая жизнь, во всяком случае для меня, кончится так же, как в этой книге, — разочарованием и душевной усталостью.

— Неужели «Итальянец» кончается так?

— Когда я читала, мне казалось, что так.

— Лучше перепробовать все и убедиться, что все суета, чем ничего не попробовать и прожить пустую жизнь. Поступать так — это все равно что зарывать в землю свой талант, это такой же грех, как презренная леность.

— Роза, настоящее удовлетворение дает только сознание исполненного долга, — заметила миссис Йорк.

— Правильно, мама! Если создатель дал мне десять талантов,[107] мой долг пустить их все в оборот и все их приумножить вдвое. Не хранить же золото в пыли комода! Я не стану прятать свои таланты в старый чайник и запирать их в буфете среди чайной посуды. Я не стану заворачивать их в шерстяной чулок, чтобы они задыхались в вашем столике для рукоделия. Я не стану их укладывать и в бельевой шкаф, где простыни сделаются их саваном, и уж наверняка ни за что на свете, слышите, мама? — Роза поднялась с ковра и продолжала стоя: — Ни за что на свете я не спрячу их в суповую миску вместе с холодной картошкой, чтобы они не заплесневели среди хлеба, масла, пирогов и окороков на полках кладовой!

Она на миг умолкла, затем продолжала:

— Мама, Бог, который дал нам всем таланты, когда-нибудь вернется и со всех спросит отчет. Чайник, старый чулок, бельевой шкаф и расписная суповая миска предъявят тогда свои скудные и никому не нужные сбережения во многих домах. Разрешите же хотя бы вашим дочерям пустить их таланты в оборот, чтобы они могли, когда придет время, с процентами вернуть создателю то, что ему причитается!

— Роза, я велела тебе захватить образчик для вышивания, — ты его взяла?

— Да, мама.

— Садись и вышей несколько меток для белья.

Роза быстро села и беспрекословно принялась за работу. Минут десять прошло в молчании. Наконец миссис Йорк спросила:

— Ну как, ты все еще считаешь себя несчастной жертвой?

— Нет, мама.

— Однако же, если я правильно поняла твою тираду, тебя возмущает всякая женская работа по хозяйству.

— Вы меня не так поняли, мама. Мне было бы очень жаль, если бы я не умела шить, и вы правильно делаете, что учите меня и заставляете работать.

— Даже когда прошу заштопать носки твоих братьев или подрубить простыни?

— Да.

— В таком случае к чему все твои пышные фразы и разглагольствования?

— Неужели я должна заниматься только этим? Я буду делать и это, но я хочу сделать больше. Я свое слово сказала, мама. Сейчас мне всего двенадцать лет, и, пока мне не исполнится шестнадцати, я больше не стану заговаривать о талантах; четыре года я буду покорно и трудолюбиво обучаться всему, чему вы сможете меня научить.

— Видите, каковы мои дочки, мисс Хелстоун? — обратилась к Каролине миссис Йорк. — Из молодых, да ранние! У Джесси не сходит с языка «мне хочется», «я предпочитаю», а Роза — та просто дерзит: «я буду», «я не буду»! Вы слышали?

— Но ведь я всегда говорю так не без причины, мама; кроме того, такие «дерзости» вы слышите не чаще раза в год, когда подходит мой день рождения; в такие дни душа просит высказать вслух все, что накопилось, — о моей жизни, о моем воспитании. И тогда я осмеливаюсь говорить и говорю, и, если вы не хотите слушать, не слушайте, мама.

— Я бы посоветовала всем девушкам, — продолжала миссис Йорк, — пока они не вышли замуж и не завели своих детей, внимательно изучать все детские характеры, какие им попадаются; тогда, быть может, они поймут, какая это ответственность — заботиться о беззаботных, какая мука — убеждать строптивых, какой неблагодарный, тяжкий труд — воспитывать даже самых лучших!

— Когда любишь детей, это не должно быть так уж трудно, — возразила Каролина. — А матери любят своих детей даже сильнее, чем самих себя!

— Красивые слова и весьма чувствительные. С грубой практической стороной жизни вам, барышня, видимо, еще только предстоит познакомиться.

— Но, миссис Йорк, когда я беру на руки ребенка, — скажем, ребенка какой-нибудь бедной женщины, — я чувствую, что по-настоящему люблю это маленькое беспомощное существо, хотя я ему и не мать! Я готова сделать для него все и охотно сделала бы, если бы его полностью вверили моим заботам и он был целиком на моем попечении.

— Вы чувствуете! Ну, разумеется! Ведь вами руководит только чувствительность. Вы, конечно, считаете себя весьма утонченной натурой. Но знаете ли вы, что со всеми своими романтическими идеями вы дошли до того, что даже личико у вас эдакое постоянно томное, словно у какой-нибудь героини романа? Подобное выражение вряд ли подходит женщине, которой предстоит пробивать себе путь в реальном мире, опираясь на здравый смысл, вы не находите?

— Нет, миссис Йорк, я этого за собой не замечала.

— Тогда оглянитесь и посмотрите в зеркало. Сравните свое лицо с лицом какой-нибудь крестьянки с молочной фермы, которая встает рано и работает допоздна!

— У меня лицо бледное, но вовсе не такое уж сентиментальное, а что касается крестьянок, то пусть они румянее и крепче меня, зато они, как правило, и глупее и невежественнее. Я думаю больше и соображаю лучше простой молочницы; значит, в тех случаях, когда нужно соображать, они будут ошибаться, а я буду действовать правильно.

— О нет! Вам всегда будет мешать ваша чувствительность. Вы всегда будете подчиняться сердцу, а не рассудку.

— Конечно, чувства будут часто влиять на мои поступки: на то они нам и даны. Когда сердце прикажет любить, я должна полюбить, и я полюблю. Надеюсь, если у меня когда-нибудь будут муж и дети, сердце прикажет мне и научит их любить. И, надеюсь, все мои чувства тогда будут достаточно сильны, чтобы укрепить эту любовь.