Знали, чего хотят - Брэдбери Рэй Дуглас - Страница 2

- Эй, - сказал Шутник, - как насчет того, что кто-то пишет портрет Прекрасного принца?

Девушки молчали в изумлении.

- Об этом вся школа гудит, - сказал Еж. - Дайте взглянуть!

- Нет, нет! - воскликнула Мэг.

- Они еще не закончены, - сказала Мари.

- Да ну, - сказал Еж, - не вредничайте! Сестры посмотрели на отца, отец на сестер.

- Ну что ж, - сказала Мэг, - пошли.

Молодежь поднялась наверх. Чувствуя себя виноватым, отец стоял внизу и прислушивался. Наверху хлопнула дверь, протопали большие ноги. Повисла долгая, напряженная тишина. Отец повернулся было, чтобы уйти на кухню; его остановил рев животного, в которого вонзили нож. Потом последовали выкрики и громовые раскаты.

Шутник хохотал. Он топал ногами как сумасшедший, сотрясая дом. "Боже", подумал отец.

Но вот и Еж присоединился к нему: он заухал, как филин, потом набрал побольше воздуха и издал вопль. Дочери зловеще молчали. Отец слышал, как парни перекликались: "Посмотри на это!", "А тут что?", "А тут? О-ой!". Наверное, они, раскачиваясь, держались друг за друга, чтобы не упасть и не покатиться по полу.

Отец стоял, схватившись за перила.

Сестры заговорили. Не повышая голоса, но гневно. Потом громче. Шутник и Еж не слышали, потому что продолжали дико хохотать, якобы объясняя друг другу, как хороши оригиналы - их рубиново-красные губы, золотые кудри, тела древних греков. Опьяненные бурным весельем, они, конечно, ходили ходуном перед портретами - это можно было себе представить.

- Честер! Уолт!

Это был пронзительный крик - крик джунглей.

Смех прекратился.

Отец почувствовал, что покрывается испариной. Девушки говорили очень тихо, ледяным тоном, словно с чердака подул зимний ветер. В мертвой тишине их голоса звучали ровно, они почти шипели, как змеи. Отец представил себе, как парням указали на дверь жестко вытянутой рукой. И в самом деле, через минуту Честер и Уолт скатились с лестницы, зажимая рты руками. Они взглянули на отца, а он вопросительно - на них. В глазах мальчишек плясали черти. Прижимая ладони к губам, они выскочили из дома. Отец сжался, зная, что дверь грохнет изо всех сил, так и случилось.

- И не возвращайтесь! - крикнула Мэг, стоя на лестничной площадке. Но было поздно.

В сумерках за дверью дома какое-то время было тихо, потом новый взрыв ненасытного животного смеха. Отец провожал парней глазами, пока они не скрылись из виду: они шли спотыкаясь, облапив друг друга и закинув головы к звездам, совершенно как два пьянчуги, что вывалились из кабака, где провели ночь в загуле.

Позже, к вечеру, зазвонил телефон. Говорил Еж.

- Э-э-э, я просто хотел сказать, что мы оба сожалеем...

- Боюсь, что я не смогу позвать дочерей к телефону, - сказал отец.

- Даже и извиниться нельзя?

- У них наверху дверь заперта.

- Мы все испортили, - сказал Еж несчастным голосом.

- А вы не сдавайтесь. Все станет на свои места.

- Как раз когда все наладилось... - продолжал Еж, - мы уже две недели пытаемся их куда-то пригласить, а они все отнекиваются. И вот мы пришли взглянуть на картины... - Он подавил смешок. - Извините, я и не думал смеяться.

- Я вас вполне понимаю, - сказал отец, - если вам от этого легче.

- Передайте им, что мы очень сожалеем, - сказал Еж. - И раскаиваемся.

Отец поднялся наверх, чтобы передать разговор. Он все сказал через закрытую дверь, но ему даже не ответили. Пожав плечами, он раскурил трубку и сошел вниз.

Всю следующую неделю отец был порядком занят. В те три вечера подряд, что он возвращался со службы раньше обычного, он не видел ни Ежа, ни Шутника. Дочери меж тем рисовали в своей комнате с каким-то рьяным упорством. На четвертый день Еж и Шутник мелькнули в самом конце улицы - что называется, в туманной дали. На пятый день позвонили по телефону. На шестой Мэг сказала им с десяток слов. На седьмой, то есть в воскресенье, парни удостоились высокой чести беседовать с сестрами на крыльце не более пяти минут. К следующей среде ребята уже забегали по три-четыре раза за вечер, пытаясь уговорить девушек пойти с ними в кино или на танцы (то самое свидание, которого они добивались теперь уже больше месяца).

- Как вы считаете, пойдут они с нами, мистер Файфилд? - спросили они отца, встретив его однажды вечером.

- Все в руках божьих, мальчики, - ответил он.

- По-моему, мы ведем себя прекрасно, - сказал Еж.

- Каемся как черт знает что, - добавил Шутник.

- Мы даже не вспоминаем проклятых портретов!

- Это мудро, - сказал отец и похлопал парней по плечу.

Отношения отца с дочерьми были в ту неделю несколько отчужденными: похоже было, что они и его причислили к мужскому заговору. А он, проявляя благоразумную деликатность, не интересовался тем, как развивается новая форма искусства.

- Ну как, готово? - спросил он однажды.

- Почти, - ответили сестры.

- Нашли ребят, похожих на портреты? - Это прозвучало как бы между прочим.

- Почти.

- Что ж, не теряйте надежду.

На десятый день после ссоры отец улучил момент, чтобы взглянуть на рождение великих полотен, когда дочерей не было дома. Потом он спросил у жены:

- Тебе не кажется, что портреты слегка меняются?

- Не заметила.

- Волосы, например. Ведь оба были блондинами?

- Разве?

- По-моему, и глаза у обоих были сначала небесно-голубыми.

- Может, ты и прав.

- А девчонки говорят тебе что-нибудь... м-м-м... о том, что трудно найти ребят, похожих на идеал?

- Они все время не в духе. Пора бы им прекратить это дурацкое занятие.

- Ерунда. Они умеют приспосабливаться, вернее, закаляться в борьбе. Жизнь никогда их не скрутит. Впрочем, эти портреты... Мне кажется, девчонки похудели... Костлявые какие-то. Не могу понять, в чем дело.

- Можно сказать, что этой живописью они сами себя загнали в тупик, ответила мать, - и не видят выхода. А что там творится с портретами?

- Еще не закончены. Будем ждать. Однако, должен признаться, эта неопределенность меня убивает. - И отец снова побрел наверх, в комнату дочерей.

На одиннадцатый день, а именно в пятницу вечером, придя с работы, отец был удивлен тишиной, царившей в доме. Он подошел к жене, сел рядом и чмокнул ее в щеку.

- Что за безлюдье? - спросил он.

Обеденный стол сверкал серебром и белизной салфеток, но все было не тронуто.